Я Береза, как слышите меня - Анна Тимофеева-Егорова

Убедила-таки я командира: дал он мне доброго коня. Нашлась и веревка. Привязала я ее к оси шасси двумя концами, а у коня на шее сделала подобие хомута, присоединила все и только хотела взять лошадь под узды и тронуться в путь, как пожаловал в помощь мне ездовой - дюжий парень из кубанских казаков. Он ворчал, ладя постромки:

- И на кой леший нам эта колымага фанерная сдалась. Еще чуток проморгаем накроет нас фриц.

- А ты поспешай, чтобы не накрыл, - торопила я.

- "Поспешай, поспешай". Конь, он обстоятельность любит. Каждая веревка впору должна быть... Чего хорошего, когда скотина натрет себе холку или еще что? Погибнет...

Наконец-то парень взял лошадь под узды и крикнул зычно:

- А ну, милая, трогай!

Я крепко ухватилась за дужку крыла, чтобы придержать его на неровной дороге. К счастью, вскоре пошел сильный снег, а там и ночь наступила - она и скрыла нас от вражеских снарядов.

Первый и единственный раз в жизни я "летала" таким необычным конным экипажем. Истощавшие за время рейда кони тянулись не спеша и не разбирая дороги. Самолет грустно вздыхал на ухабах. С каждой новой колдобиной внутри его что-то тревожно трещало. Неуклюжие на земле крылья то пригибались к самому снегу, то, упруго выпрямляясь, поднимались кверху вместе со мной. Такая неестественная вибрация совсем не радовала мое сердце: того и глядя без плоскостей останешься. Но, как бы то ни было, с помощью коня и угрюмого возницы удалось вывезти машину в безопасное место. Остановились мы в каком-то селе. Покопалась я наутро в моторе. Попросила хозяйку хаты, у которой мы остановились, нагреть воды. Слила в чугун масло и тоже поставила в печь. Помощники из конников помогли мне потом залить в бачок уже горячее масло, облили карбюратор мотора горячей водой и стали запускать. К всеобщей радости, мотор чихнул раз-другой и заработал.

В тот февральский день я не раз добрым словом вспоминала своих аэроклубовских учителей. Нет, не зря заставляли они учлетов разбирать и собирать все узлы двигателя, не зря оставляли после полетов повозиться с машиной вместе с механиком. Хочешь хорошо летать - знай отлично самолет! Таким было правило. И вот сейчас прочное знание материальной части помогло мне справиться с ремонтом.

- Разрешите улетать, товарищ генерал? - спросила я Пархоменко.

- Улетай! Возьми вот пакет и раненого, а на меня, старика, не сердись. На войне все бывает. Я ведь тебя за парня принял, а ты... В карих глазах генерала засветилось что-то доброе, он неловко махнул рукой и застенчиво по-юношески заулыбался.

Земляк

В эскадрилье уже знали о всех моих бедах - им сообщили радисты кавалерийского корпуса, наладившие связь.

Прилетев на свой аэродром, я села, зарулила самолет на стоянку, но рядом не обнаружила машины лейтенанта Алексеева. Вокруг все было разбросано в каком-то беспорядке.

- Что случилось? - спросила я механика Дронова.

- Погиб лейтенант Алексеев.

- С кем летал?

- Со штурманом лейтенантом Грачевым. Грачев жив, только сильно покалечен...

Больно защемило сердце, на глаза навернулись слезы, и я, едва передвигая ноги, пошла со стоянки.

- Что вы, Егорова, не идете, а плететесь? - слышу сердитый голос майора Букина. - Где пакет от командира кавалерийского корпуса? Поторапливайтесь!..

Я достала из планшета пакет, передала майору, а сама пошла искать комиссара Рябова и парторга Иркутского. "Как же так? думалось мне. - Погиб наш товарищ, летчик... Надо созвать людей, помянуть добрым словом. Как же так?.."

Ни Рябова, ни Иркутского на месте не оказалось. Они улетели на задание еще утром. Откровенно говоря, мы немножко недолюбливали Булкина за его высокомерие, сухость, грубоватость. Алексей Васильевич Рябов был полной его противоположностью. Зачастую комиссар сам летал как рядовой летчик, но находил время и по душам поговорить, и поругать, если заслужил. Однако если и поругает, то на него не обидишься.

Парторг Иван Иосифович Иркутский был под стать нашему комиссару - чуткий, добрый, внимательный и штурман отличный. Особенно он отличался в розыске частей, попавших в окружение. В эскадрилье шутили, что Иван фрицев под землей отыщет.

Как-то в поиске отряда конников Иркутский с летчиком Касаткиным наскочили на немецкие танки. Те немедленно их обстреляли. А вскоре Иркутский заметил в одном населенном пункте людей с охапками сена, суетившихся среди домов. Штурман предложил Касаткину посадить машину. Когда приземлились, выяснили, что в селе был именно тот отряд, который они искали. В целях маскировки кавалеристы укрыли коней в сараи, хлевы, даже в жилых домах. Задание экипаж выполнил.

В эскадрилье штурмана Иркутского считали везучим. С летчиком Косаткиным он садился на минное поле - все обошлось удачно, оба остались живы и невредимы. С летчиком Сборщиковым Иркутский полетел как-то на разведку дорог в район Николаева. В пути им повстречались десять Ю-87 под прикрытием истребителей Ме-109. Истребители набросились на беззащитный У-2. Тогда Сборщиков посадил машину прямо по курсу, и они с Иркутским побежали от самолета в разные стороны. Гитлеровцы сделали несколько заходов по самолету, обстреляли и бегущих летчиков, но безуспешно. Весь У-2 был в пробоинах, однако не загорелся, а летчики, как говорится, отделались легким испугом. Возвратились они домой после разведки, а аэродром только что разбомбили, все поле опять было усеяно минами, словно тюльпанами. Как садиться?.. На земле им выложили крест, запрещающий посадку. Но Сборщиков все-таки посадил машину, маневрируя на пробеге между воронками и минами, как заправский циркач. За разведданные экипаж получил тогда благодарность от штаба фронта. А за посадку при запрещающем знаке Сборщикову объявили взыскание от комэска.

- Егорова! А мы с вами земляки, я ведь родом тоже из-под Торжка, обратился однажды ко мне Иркутский и спросил: - От матери письма получаете?

- Нет, давно не получаю. Боюсь, что в наших краях фашисты бесчинствуют. Очень мне страшно за маму.

- Я от своей матери тоже давно не имею весточки, - наклонив голову, тихо сказал парторг и продолжил: - Мне наш комсорг сказал, что тебя комсомол рекомендует в партию. Так вот я и готов за тебя поручиться. Я ведь, Егорова, в партию вступил в тридцать девятом году, а в комсомоле с двадцать восьмого года. Видишь, какой, я уже старый.

- Да что вы! Всего-то тридцать один год, - заметила я и, спросила: - А кем вы перед войной работали?

- Заворготделом ЦК профсоюза госторговли РСФСР! - Оттуда и на фронт ушел двадцать третьего июня 1941 года. Отец мой погиб осенью 1916г. в районе Львова, во время знаменитого Брусиловского прорыва. Мне тогда было шесть лет, братишке четыре года, сестренке девять месяцев, а матери, как мне сегодня тридцать один год. До четырнадцати лет я жил в своем селе Стружня, помогал матери по хозяйству, учился в школе. Потом поехал в Москву учиться. Окончил техникум, плановый институт Центросоюза. Три года был на срочной службе в Благовещенске на Дальнем Востоке. В 1939 году закончил школу штурманов авиации в родном Торжке и так далее, и тому подобное! - Иркутский заулыбался этому своему "и так далее и тому подобное", засмеялся так непосредственно и так молодо, что я рискнула спросить: