Красный Адамант - Юлия Винер

Однако кое-как спал, пока не пришли ставить градусник — семи еще не было. Я и с градусником спал, и не почувствовал, как вынули, и дальше бы спал, тем более нога болит несильно. Хотя кругом шум пошел и деятельность, но у меня в это время самый сон, и общий шум только убаюкивает. Под него вполне можно спать, особенно если ночью недоспал.

Подчеркиваю — общий шум.

И тут они… ах, мать твою переломать! Тут они музыку! Муз-ззыку включили!

Барабан замолотил, зазвякало что-то, затренькало, и хриплый женский голос заныл, сперва медленно, да все быстрее, быстрее, греческий танец, что ли. Они тут греческим фольклором очень увлекаются и на свой лад перекладывают и выдают за свое. Раньше с русскими песнями так делали, а теперь русские не в моде, за греков взялись.

Я спросонок подумал, неужели и сюда музыкантов проклятых пустили, или просто чудится, или от лекарств. Открыл глаза — нет, отчетливо из коридора несется, и на тумбочке ложка в стакане реагирует. И соседи мои по палате на своих койках задергались.

А ты что думал? Так тебя на целую неделю или больше оставят без музыкального сопровождения? Нет, это ты, голубчик, извини. Хочешь не хочешь, мы тебе бодрость духа подымем.

Мелькнул мимо двери белый халатик с крахмальной наколкой, складный такой, я даже подумал, не Ирис ли, и заорал благим матом, чтоб музыку переорать:

— Сестра!!

Она чуть не споткнулась на бегу, сунулась к нам в палату. Какая там Ирис! Страшная грымза, в крашеных волосах густой черный пробор. А фигурка ничего. И почему они тут все в блондинок переделываются? Я, например, брюнеточек больше уважаю. Тогда хотя бы черных корней не допускали!

— Что случилось?

— Выключите музыку! Спятили вы тут все, что ли, с утра пораньше.

Ухмыляется:

— Вам не нравится? А говорят, все русские музыку любят.

— Не нравится. Хочу, чтоб было тихо. Выключите!

— Другие больные любят, им без музыки скучно.

— А мне музыка мешает! Выключайте!

— Придет врачебный обход, говорите с ними.

— Позовите доктора Сегева! Мне плохо! Или Ирис из хирургии алеф!

— Ничего, ничего, успокойтесь. Отдыхайте пока. А доктор Сегев давно домой ушел.

И убежала. Музыку, конечно, не выключила. Отдыхайте пока!

А следующий белый халатик, который к нам в палату заглянул — как раз и была Ирис. Тянет за собой кресло-коляску и сияет всеми своими перламутровыми зубками.

— Как дела, Михаэль?

Я так обрадовался, что и про музыку тут же забыл. Какая ирисочка! И креслице заранее мне заготовила. Были бы все сестры такие, никакой музыки не надо, от одного вида дух подымается!

— Сейчас мыться будем, я специально к тебе попросилась.

А, вот это дело, и с полным удовольствием жду, что она будет меня обтирать спиртом или чем. Она коляску подтянула, подошла вплотную, сунула мне руки под мышки и обхватила за спину, думаю, хочет меня повыше положить. А она говорит:

— И ты меня обними.

Ах, с полнейшим моим удовольствием! Обнял за спину, одну руку даже ненароком пониже талии спустил.

— Ты, — говорит, — руку оттуда убери, держись за спину крепче.

Крепче? Облапил как следует и жму к себе, в бедре так и дернуло, но мне не до того. Спинка у нее мускулистая и мягкая в то же время. Носом, естественно, уткнулся ей в грудь, и грудка тоже мягкая и упругая, ах, прелесть!

Чувствую, она тянет меня вверх. Упираюсь здоровой ногой, помогаю ей. Уже почти сижу, а она тянет дальше. Говорю ей:

— Хорошо уже, Ириска, хватит!

— Сейчас, — говорит, — в кресло сядешь, и будет еще лучше.

В кресло?! Сейчас? Суток не прошло, как меня резали!

— Стой, стой, — кричу, — больно! Зачем в кресло?

— А в душ поедем, — говорит. И она туда же, с душем этим ихним! Я грязный, что ли? Вчера только мылся… нет, позавчера…

Напряглась, крякнула даже тихонько и — рраз! всю мою верхнюю часть подняла и в кресло перенесла. Бедро согнулось, и боль, даже слезы выступили. Но короткая, и чувствую, что ничего не повредилось. Ай да ирисочка, маленькая такая! Прижимаюсь к ней по-прежнему и постанываю для порядка. Она мне говорит:

— Все, можешь отпустить.

Я бормочу прямо ей в грудь:

— Могу, но не хочу.

— Отпусти, будем твои ноги перекладывать.

— Чего их перекладывать, пусть остаются там, а мы с тобой здесь.

Сосед на ближней койке что-то сказал и засмеялся. Не хочу, чтоб над Ирисочкой смеялись, отпустил.

— Расслабься полностью, — говорит, — и не будет больно. И ничего сам не делай.

Это я сколько угодно. Расслабился, сижу в кресле, как студень.

Она мне сперва здоровую ногу перевела на подножку, а потом больную приподняла, держит выпрямленную на весу и развернула меня вместе с коляской. Подставила под колено руку ребром, второй рукой за икру придержала, плавно согнула от колена вниз и поставила на подножку. Не тряхнула, не дернула. Все суставы аккуратно согнуты, и ничего! Сижу полностью! Жаль, доктор Сегев не видел, как Ириска классно оперированного пересадила.

Она начинает толкать мое кресло к выходу, и тут вспоминаю про Адамант. Опять он останется в одиночестве у меня под подушкой! Да еще, гляди, постель будут перестилать. Нельзя.

— Ирис, стой, — говорю, — подвези обратно. Мне надо кое-что взять.

— Что тебе надо? Мыло там есть, полотенце я взяла.

— Нет, не мыло. Вези обратно.

— Зубную щетку тоже взяла. Бриться, что ли? Завтра побреешься.

— Не бриться. Вези обратно.

— Да скажи, я принесу.

— Вези.

— Капризный ты больной оказался!

Вот так, всегда был образцовый больной, а теперь из-за камушка оказался капризный.

Но вернулись, я вынул и зажал в кулаке.

И покатила меня в туалет с душем, прямо около палаты. Туалет с душем при каждой палате, высшее достижение культуры!

Тут только почувствовал, что сиденье с дыркой, понятно зачем. Она меня на время оставила в туалете одного, и я с радостью все свои дела там сделал.

Правда, пока над толчком сидел, кулак с Адамантом все время держал на отлете, у нас с ним плохой туалетный опыт, а положить некуда.

Опять проблема. Сейчас Ирис войдет, разденет меня и будет мыть, а куда я его дену? В кулаке всю дорогу не продержишь, она заметит, спросит, волынка. Пощупал наклейку на ране, чуть-чуть нажал — вроде не больно. Наклейка большая и толстая и плотно к коже приклеена, но я с одного края, как раз на тазобедренном сгибе ближе к паху, подковырнул слегка, палец туда ввинтил поглубже и в эту норку посадил свой красный камень и наклейку обратно прижал. Вроде как опухоль небольшая образовалась у меня под животом, но заметно только мне.

Тут вошла Ириска, раздела меня и всю больную область накрыла мне пластиком, совсем ничего не видно. Подкатила меня под душ и стала помогать мыться.

В процессе мытья со мной случилась некоторая неловкость, но я не виноват, очень уж она приятно водила по мне мыльной рукой. Водила, водила и довела. Это меня каждый мужик поймет. Но она даже глазом не моргнула, ее ничем не смутишь, медработник все-таки. И она умная девочка, понимает пратиют и болтать на эту тему не станет. А я и подавно.

Лежу чистый, пустой и довольный, хоть и не по себе немного. Может, она и нарочно меня довела, из медицинских соображений, мне ведь теперь нескоро придется.

Боль вполне терпимая, а обычные мои боли вообще почти не чувствуются. Ириска сказала, к вечеру может разболеться, но дадут таблеточку. И уже есть захотелось, а особенно курить. Завтрак уже разносить начали, а покурить просил Ириску, сказала — рано, и посидеть в коляске не дала, перевалила обратно в постель и убежала. Хоть бы кто навестил поскорее, свозил покурить. Или бросить пока?

Но что огорчает, это не изменил ли я немного Татьяне. В сложившейся ситуации совершенно лишнее. Не знаю, как считать, но думаю, что нет.

Решил позвонить ей для укрепления отношений, но мобильник мой в сумке в тумбочке, и мне самому не достать. Кроме того, решил положить Адамант пока тоже в сумку, и отдать Татьяне, когда придет, все равно ведь хотел ей подарить. А пропадет, и хрен с ним, хватит мне с ним чикаться.

На ближней койке сосед лежит с головой под простыней, а на дальней сидит парнишка, полузакрыт занавеской, но, кажется, ходячий. Прошу его:

— Парень, ты мне сумку из тумбочки не подашь?

Молча встал, подошел поближе, совсем пацан, лет, может, четырнадцать. Надо же, как мне последнее время на них везет! Арабчонок. Я сразу опознал, хотя на нем надета какая-то хитрая штука, держит ему шею и голову. Подошел, не наклоняясь согнул коленки, вынул сумку, положил мне на кровать, повернулся и пошел. И все молча.

— Спасибо, — говорю. — Тебя как зовут?

Буркнул что-то, влез на свою кровать и занавеску задернул.

Ишь, думаю, какой, лежит в нашей больнице и даже разговаривать не желает. Или он плохо понимает по-нашему?