Княгиня Ольга - Алексей Карпов

Так совершилась вторая месть Ольги. Но, по законам эпического жанра, отмщение должно быть троекратным, и в соответствии с этим Ольга вновь отправляет послов в Древлянскую землю. «Вот, уже сама иду к вам, — объявила она на этот раз мужам Древлянской земли. — Приготовьте мёды многие во граде, где убили мужа моего: поплачу над могилой (в оригинале: «над гробом». — А.К.) его и сотворю тризну мужу своему».

Из рассказов средневековых восточных авторов, описавших обычаи славян, известно, что ритуальная трапеза совершалась над могилой знатного мужа через год после его смерти. «По прошествии года после смерти покойника, — писал арабский энциклопедист начала X века Ибн Русте, — берут они бочонков двадцать, больше или меньше, меда, отправляются на тот холм, где собирается семья покойного (и где был сожжен умерший. — А.К.), едят там и пьют, а затем расходятся»{98}. Ольга пожелала в точности соблюсти этот обычай — конечно, с размахом, соответствующим высокому статусу ее мужа. Но если так, то ее тризну на могиле Игоря — третью месть древлянам — можно было бы датировать осенью того года, который последовал за годом смерти Игоря, то есть, по нашему счету, осенью 946 года.

Тризна — ритуальное прощание с умершим. Оно включало в себя пиршество, сопровождаемое обильными возлияниями и жертвоприношениями (слово «жрати»/«жрети» не случайно имело в русском языке два значения: «поглощать с ненасытностью» и «приносить жертву»), а кроме того, и ритуальные игрища, призванные показать умершим силу и удачливость тех, кто пока жив. Древляне и в третий раз поверили Ольге, даже не подозревая, что тризна по Игорю будет сопровождаться пролитием их собственной крови, а ритуальные игрища сведутся к массовому избиению их самих. Они в изобилии наварили мёды и свезли их к Искоростеню — месту гибели Игоря. Ольга же, собрав небольшую дружину — заметим, собственную, а не мужа, — налегке выступила в путь и пришла к Игоревой могиле. (По сведениям позднейшей Устюжской летописи, с ней было до двухсот человек.) «И плакалась она по мужу своему, и повелела людям своим насыпать могилу великую, и, когда насыпали, повелела тризну творить». Именно эта насыпанная Ольгой могила, очевидно, и просуществовала у града Искоростеня до времен летописца, о чем он и сообщил чуть ранее[91].

Правда, древляне на этот раз, кажется, проявили некоторое беспокойство, не увидев среди пришедших с Ольгой своих послов. «Где дружина наша, которую мы послали за тобой?» — спросили они у киевской княгини. Но та опять легко перехитрила их: «Идут за мной с дружиною мужа моего» («приставлены к скарбу», — добавляет автор Летописца Переяславля Суздальского). Отчасти это была правда. Посланцы Древлянской земли действительно присоединились к Игоревой дружине — но не к той, которой еще предстояло появиться в их пределах, а к той, чьи кости тлели в сырой Древлянской земле.

Третья месть Ольги свершилась на самой Игоревой могиле — на холме, насыпанном ее людьми. Древляне уселись пировать, Ольга же повелела своим «отрокам» прислуживать им. Древляне опять не поняли смысл происходящего. Их кормили и поили, им прислуживали — но не так ли кормят, поят и холят жертвенное животное, предназначенное к закланию? И когда древляне упились, Ольга повелела своим «отрокам» «пить на них»[92] — то есть, надо полагать, совершить уже по ним ритуальную тризну.

Все было сделано в полном соответствии с языческим обрядом. Плач над усопшим, высокий курган над могилой, ритуальная тризна, питие хмельных медов — все это непременные элементы погребального обряда, совершаемые последовательно, один за другим. Но есть еще одно, последнее, непременное условие — пролитие жертвенной крови.

«Если умрет рейс («главарь», вождь. — А.К.), то его семья скажет его девушкам и его отрокам: “Кто из вас умрет вместе с ним?” Говорит кто-либо из них: “Я”. И если он сказал это, то это уже обязательно, — ему уже нельзя обратиться вспять. И если бы он захотел этого, то этого не допустили бы», — так описывал Ибн Фадлан похороны знатного русса{99}. Но насколько же больше крови должно было пролиться при погребении князя — правителя всей Руси! Тем более князя, убитого в чужой земле, во время освященного обычаем «полюдья». И пролиться должна была не просто чья-то кровь, не кровь его избранных «отроков» или добровольно согласившихся на заклание девушек, но кровь его убийц — древлян.

Ольга исполнила ритуал до конца. Она пролила столько жертвенной крови на могиле мужа, что это навсегда вошло в память потомков, отразившись в предании, а затем и в летописном рассказе. Сама она, правда, покинула место будущего побоища («отиде кроме»), предоставив расправиться с древлянами своим «отрокам».

«И повелела дружине своей сечь древлян, — рассказывает летописец. — И иссекли (изрубили. — А.К.) их 5 тысяч»[93].{100} По исполнении этого страшного ритуала Ольга возвратилась к Киеву и «пристрой вой на прок их», то есть собрала войско на оставшихся древлян.

Исключительная жестокость, с которой Ольга расправилась с древлянами (а ее казни, как известно, не ограничились троекратным мщением, но продолжились и дальше), оказалась оправданной и с точки зрения ее современников, и с точки зрения позднейшего киевского летописца, уже христианина. Отчасти это объясняется самим жанром повествования, о чем мы говорили выше. Поведение Ольги «узаконено фольклором», как выразилась современная исследовательница: она «совершает те шаги, которые и должна совершать определенного рода героиня в определенного рода условиях»{101}. Но дело не только в этом. Законы родовой, кровной мести соблюдались в раннесредневековом обществе неукоснительно, и не только на Руси. «Кроваво отомстить за смерть близких людей было делом чести, и в этом отношении русская княгиня ничем не отличалась от варварских королев эпохи Меровингов во Франции, оставивших после себя впечатление безудержной жестокости и мстительности», — писал по этому поводу академик Михаил Николаевич Тихомиров{102}. Если различия и были, то лишь в масштабах совершённого, в грандиозности кровопролития. Но надо думать, что сама эпическая грандиозность Ольгиной мести настолько потрясала воображение позднейших книжников, что заставляла их напрочь забыть о каких-либо этических оценках ее деяний. Тем более что древлянская месть относилась к языческому периоду в жизни Ольги. Приняв крещение, она смыла с себя прежние грехи — в том числе и грех древлянских убийств. Более того, известно: чем тяжелее грех, тем выше подвиг добровольного преодоления его. Возможно, именно этим объясняется своего рода «смакование» летописцами греховных подробностей языческой жизни не только Ольги, но и ее внука Владимира — вначале язычника, братоубийцы и разнузданного женолюбца, а затем Крестителя Руси и великого святого.