Сны Персефоны (СИ) - Белая Яся

Кора встала, прошлась по комнате, она всё ещё сжимала в ладошке кулон. Он был по-настоящему тёплым и будто тихо пел. Кора остановилась перед Гестией и сказала:

— Нет! Я не верю! Ты не могла заплатить благополучием дочери, будь она даже плодом насилия, за право остаться в сонме олимпийских лицемеров и быть почитаемой у смертных! Нет, Гестия, кто угодно, но только не ты! Знаешь, Тот — он тоже из Звёздного Чертога — как-то поведал мне, что смертные сочиняют про нас истории, и мы сами верим в них. Правдивая история только одна — та, на свитке во Вселенской Библиотеке. Хочешь, я посмотрю его для тебя?

Гестия вдруг замерла, а потом её светло-карие глаза удивлённо распахнулись:

— Ты бывала в Чертоге?

— Да, — сказала Кора, не понимая, почему это вызывает такое недоумение.

— Это — большая честь. Я слышала, Чертог сам выбирает бога, которому является.

Кора смутилась.

— Это не моя заслуга, меня привёл туда Аид.

— Не важно кто, — улыбнулась Гестия, — главное, что Чертог принял тебя, признал достойной.

На этом они простились: Кора обещала разыскать все, какие есть, сведения о богине Хлое, а Гестия — напутствовала:

— Не снимай кулон, и тепло родного очага вечно будет с тобой.

И, обнявшись ещё раз, они расстались.

Кора спустилась в Подземный мир, сделавшись вновь Персефоной, и стала с нетерпением ждать случая — наведаться в библиотеку Тота.

Но вместо этого — весь мир дождался другой вести…

Влетел испуганный Гермес, без приветствий осушил кубок и выпалил на одном дыхании:

— Гестия исчезла.

— Как? — спросил Аид, и Персефона заметила, как его тонкие пальцы сомкнулись на древке двузубца.

— Точно не рассмотрел. Сначала — изумрудный, как глаза твоей царицы, свет, потом какие-то тени, а потом — и она сама истончается в тень и растворяется. Всё улыбалась, исчезая.

Персефона невольно коснулась кулона на шее — нет, всё в порядке, огонёк горел и грел.

— И что сказали на Олимпе? — голос Владыки холодел и набирался ярости.

Гермес пожал плечами.

— Кажется, даже не заметили. А некоторые, как Дионис, даже обрадовались. Место же освободилось! В Дюжине! И поспешил занять её трон.

Персефоне сделалось дурно: сменить богиню семейных очагов и домашнего уюта на бесшабашного бога вина и веселья? Это же всё равно, что вынуть душу и вставить на её место колокольчик!

Персефона загрустила, а Аид — разбушевался. Тогда-то она и поняла, что больше всех на Олимпе Аид любил и ценил кроткую Гестию. Персефона не ревновала, она понимала мужа.

В тот вечер, сидя у мужа на коленях и тихонько всхлипывая, она поведала ему странную историю, рассказанную тётушкой. А потом они вместе много веков подряд искали Хлою. Но нигде не было и упоминаний о такой богине. В некоторых культах так называли Деметру, а в других — и саму Кору, кто, как не она — «молодой побег». Но никто и нигде не упоминал о юной девушке с волосами цвета лунного серебра и глазами, как васильки.

Даже ветры, которые когда-то рассказали о ней Гестии. Впрочем, они были слишком легкомысленны, чтобы помнить так долго. Даже Гестия уже выветрилась из их памяти.

А Кора, бродя по цветущим лугам, любуясь стрекозами, выращивая новые диковинные цветы, часто вспоминала слова тётушки о любви, как крыльях бабочки. Как девственная Гестия познала эту мудрость?

Кора задавала этот вопрос вселенной, но та молчала. Лишь кулон на шее тихо сиял, грел и берег любовь и счастье в её семье…

_____________________________________________

[1] Бог плодовитости, сладострастия и чувственных наслаждений. Изображался, как правило, с сильно эрегированным фаллосом огромных размеров. Считался сыном Афродиты и Диониса.

[2] Имя Хлоя в дословном переводе означает «зеленеющая», «молодой побег».

… кажется, я провалилась воспоминания. И когда выныриваю из них, встречаю заинтересованный взгляд Гермеса. Так учёный смотрит на неизвестную ему доселе животную особь, смотрит и думает: как бы половчее препарировать.

— Давно у тебя это? — спрашивает он с деланным волнением.

— Что? — не совсем понимаю я.

— Такие вот зависания. Провалы.

— А…это… началось пару недель назад. Но знаешь, мне всё чаще начинает казаться, будто я в каком-то фантасмагорическом сне. И он — всё никак не заканчивается.

— Сон разума рождает чудовищ, — великомудренно заявляет Гермес и возвращается в своё кресло, откуда продолжает пристально рассматривать меня поверх очков.

Я хмыкаю в ответ на его заявление.

— Это — любимая фраза Тота, — объявляю. — Он, правда, обычно ещё добавляет: «Но гораздо хуже, когда чудовище видит сны».

— Так один смертный художник назвал свою картину[1], — небрежно бросает Гермес и берётся за книгу сказок. Правда, не открывает, а барабанит тонкими пальцами по переплёту. — Глядя на людей, он мог видеть истинную сущность человека — один походил на свинью, другой — на осла.

— Должно быть, он был из тех, кто увидел в Тоте ибиса.

— Не думаю, что смертные способны разгадать истинную природу бога. Они и свою, человеческую-то, угадывают плохо.

— Тот любит говорить, что смертные сочиняют наши истории, и мы потом в них сами верим.

— А вот это — не исключено. Когда Прометей украл огонь и наделил им людей, они научились нашему, божественному искусству, — создавать миры. Ты никогда не думала, что смертные могли придумать нас? Замечала, как разнятся, порой, наши истории? Сколько вариаций имеет один и тот же миф?

Киваю: о, да, с той поры, как Тот сказал мне об этом, думала и часто.

— Они наделили нас функциями, они придумали нам внешность, — продолжает он, и я снова соглашаюсь: да, и такие мысли приходили в голову. — И мы поверили. Мы примерили придумку, и она нам понравилась. Но то — лишь личина, одежда, маска. Думала ли ты, каковы мы, если нас от всего внешнего освободить?

Пожимаю плечами: нет, этим вопросом не задавалась.

Гермес же подаётся вперёд, ловит мой взгляд и, удерживая его, говорит таинственным шёпотом:

— А что если там, под красивой внешностью, мы лишь чудовища? Жуткие монстры? Знаешь же, у многих народов считается, что простой человек не может видеть настоящий облик бога. Возможно, облик просто настолько ужасен, что бедняга не может созерцать его.

— И как же нам самим увидеть себя настоящих? — спрашиваю, холодея.

— Во снах, — произносит он, и меня вдруг пронзает догадка.

— Мы чудовища, которые видят сны, — шепчу, уставившись перед собой, внутри бурлит удивительная смесь страха и восторга.

— Именно!

— А разве в любви мы — не настоящие? Разве не в ней звучат истинные струны души?

Он криво усмехается:

— Брось, чудовища не могут любить. Поэтому им и нравится прибывать в том иллюзорном мире, что создали для них смертные. Прятаться за теми масками. Там — мы почти человечны. Там мы подвержены страстям, как люди. Там мы понятны себе…

Я тоже хочу понять. Очень хочу. И то, зачем он затеял этот разговор? И то, к чему клонит?

— Давай вернёмся к началу, — пытаюсь вырваться из тех философских дебрей, куда он меня завёл: — С какой целью ты спросил: давно ли я стала проваливаться в видения и сны?

— Мне нужно было узнать.

— Но зачем?

Он мягко улыбается, но есть в этой гипнотической улыбке что-то недоброе, так, наверное, удав приветствует кролика, перед тем, как его съесть.

Гермес встаёт, подходит к столу, на котором, среди книг и письменных принадлежностей покоится кадуцей. Берёт его, и меня завораживает вид двух переплетающихся змей. Словно, двойная спираль ДНК. Видела её изображение и в свитках Звёздного Чертога, и в лабораториях, где трудились Афина и Прометей.

Бесконечная спираль, нить жизни, подлинная история и память.