Росгальда - Герман Гессе
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Затем он велел подать себе стакан вина и принялся неторопливо просматривать вечернюю почту. Среди нее он нашел радостное, полное любви письмо от Буркгардта; к письму был приложен составленный с тщательностью хозяйки список всего того, что Верагут должен был взять с собой в дорогу. Художник с улыбкой прочел этот список, в котором не были забыты ни шерстяные набрюшники, ни морские туфли, ни ночные рубашки, ни гамаши. Внизу было приписано карандашом: «Обо всем остальном позабочусь я. Каюты я возьму тоже. Не давай себе навязывать средств от морской болезни или Путешествий по Индии, все это мое уж дело.»
Он с улыбкой взял в руки большой сверток, в котором какой-то молодой дюссельдорфский художник присылал ему свои гравюры с почтительным посвящением. И для этого сегодня у него нашлось время и доброе настроение; он внимательно просмотрел картины и выбрал лучшие для своего портфеля, остальные он решил дать Альберту. Художнику он написал ласковое письмецо.
Под конец он раскрыл свой альбом и долго рассматривал эскизы, которые сделал в поле. Все они не удовлетворяли его, он решил завтра попробовать сделать иначе, а если картина и тогда не выйдет, он будет делать этюды до тех пор, пока не добьется своего. Во всяком случае, он завтра хорошенько поработает, а там уж видно будет. И эта работа будет его прощаньем с Росгальдой; несомненно, это был самый сильный и заманчивый пейзаж во всей местности, и он надеялся, что недаром все откладывал его. Он был слишком хорош, чтобы отделаться от него ремесленным этюдом, он заслуживал стать тонкой, обдуманной во всех мелочах картиной. Торопливая, похожая на состязание, работа среди природы, с трудностями, поражениями и победами, – всем этим он сможет вполне насладиться в тропиках.
Он рано лег в постель и великолепно проспал всю ночь. Рано утром Роберт разбудил его; поеживаясь от утреннего холода, он торопливо и радостно встал, выпил стоя чашку кофе и стал подгонять камердинера, который должен был нести за ним полотно, складной стул и ящик с красками. Через несколько минут он уже исчез в утренне-туманных лугах. Сначала он хотел было спросить в кухне, спокойно ли провел ночь Пьер, но дом был еще заперт, и все еще спали.
Фрау Адель до самой ночи сидела у постели мальчика, так как его как будто начало лихорадить. Она слушала его невнятное бормотанье, щупала ему пульс и поправляла подушки. Когда она сказала ему «Спокойной ночи» и поцеловала его, он открыл глаза и посмотрел ей в лицо, но не ответил. Ночь прошла спокойно.
Когда утром она вошла к нему, Пьер не спал. Он не хотел ничего есть, но попросил книжку с картинками. Мать пошла за ней сама. Она подложила ему под голову вторую подушку, раздвинула занавеси и дала Пьеру книгу в руки; она была раскрыта на картинке с большим, сверкающим золотисто-желтым солнцем, которую он особенно любил.
Он поднес книгу к глазам, – ясный, радостный утренний свет упал на листок. Но сейчас же по нежному личику ребенка скользнула темная тень страдания, разочарования и отвращения.
– Фу, как больно! – с мучением вскрикнул он и выронил книгу.
Она подхватила ее и еще раз поднесла к его глазам.
– Ведь это твое любимое солнышко, – уговаривала она его.
Он закрыл глаза руками.
– Нет, убери ее. Оно такое ужасно желтое!
Она со вздохом убрала книгу. Бог знает, что это с мальчиком! Он всегда был чувствительный и капризный, но таким он никогда еще не был.
– Знаешь, что, – мягко и успокаивающе сказала она, – сейчас я принесу тебе вкусный, горячий чай, и ты положишь в него сахар и выпьешь его с вкусным сухариком.
– Я не хочу!
– Ты только попробуй! Вот увидишь, тебе понравится.
Он посмотрел на нее с выражением муки и бешенства.
– Но я же не хочу!
Она вышла и долго не возвращалась. Пьер, щурясь, смотрел на свет, – он казался ему необыкновенно ярким и причинял боль. Он отвернулся. Неужели же для него не было больше утешения, ни капли удовольствия, ни тени радости? Упрямо и раздраженно он зарылся головой в подушки и сердито впился зубами в мягкое, пресно пахнущее полотно. Это было возвращением забытой детской привычки. В самом раннем детстве у него была привычка, когда его укладывали в постель, и он не мог сразу заснуть, кусать свою подушку и равномерно, как будто в такт, жевать ее до тех пор, пока не приходила усталость и глаза не смыкались сами собой. Это он сделал и теперь и мало-помалу впал в состояние приятного легкого одурения и долго лежал спокойно.
Через час снова вошла мать. Она нагнулась к нему и сказала:
– Ну, что, теперь Пьер будет умницей? Ты был очень нехороший мальчик и очень огорчил маму.
В другие времена это было сильное средство, против которого он почти никогда не мог устоять, и, произнося теперь эти слова, она немножко опасалась, чтобы он не принял их слишком к сердцу и не расплакался.
Но он как будто совсем не обратил внимания на ее слова, и когда она, на этот раз уже немного строго, спросила: «Ты сознаешь, что вел себя нехорошо? – он почти презрительно искривил рот и остался совершенно равнодушен.
Сейчас же после этого пришел врач.
– Была опять рвота? Нет? Отлично. А ночь была хорошая? Что он ел?
Когда он приподнял мальчика и повернул его лицом к свету, Пьер опять содрогнулся, точно от боли, и закрыл глаза. Врач внимательно наблюдал за странно – интенсивным выражением отвращения и муки на детском лице.
– Он так же чувствителен и к звукам? – шепотом спросил он фрау Адель.
– Да, – тихо ответила она, – мы совсем не смеем играть на рояле, а то он приходит прямо в бешенство.
Врач кивнул головой и задернул занавеси. Затем он поднял мальчика, выслушал сердце и маленьким молоточком постучал по сухожилиям под коленными чашками.
– Ну-с, отлично, – ласково сказал он, – теперь мы оставим тебя в покое, мой мальчик.
Он осторожно опять положил его, взял его руку и с улыбкой кивнул ему на прощанье.
– Можно мне
