Атаман Ермак со товарищи - Борис Алмазов

Да был ли грех-то?

Не сработала московская служба связи — казаков не предупредили о посольстве. И они, одержав победу, веруя, что честно и правильно выполнили приказ, тут же отправили легковую станицу на Москву с докладом о победе и частью добычи. Во всяком случае, дорогие вещи, которые казакам были не нужны, они отвезли в Москву. Каково же было их удивление, когда оказалось, что это дары ногайского посольства.

Казаков взяли под стражу. А когда в Москву прибыл Пелепелицин с двадцатью пятью спутниками, уцелевшими от всего каравана, исходя из соображений государственной целесообразности, дабы убедить ногайцев в своем миролюбии и дружестве, казаков предали позорной смерти. Троих повесили. Эта смерть считалась легкою, но позорною, поскольку повешенных, как и утопленных, запрещалось хоронить на общем кладбище.

Неизвестно, как восприняли это известие казаки, которых всегда в Москве хоронили на татарском кладбище, но вот саму казнь они, совершенно справедливо, восприняли как предательство Москвы.

Им дела не было до дипломатии. Казаки не только лишились своих братьев-товарищей, но вместе с известием о казни на Яик прибыл приказ, в котором атаманы Кольцо, Пан, Барбоша и другие участники нападения объявлялись ворами противу Московского царства и на них учинялся сыск.

Оскорбленные, преданные союзниками казаки не замедлили с ответом, тут же подвергнув разграблению русские купеческие струги, что косвенно способствовало восстанию поволжской черемисы.

Так, цепляясь одно за другое, события нарастали стремительно. Волжское восстание потянуло за собой приход огромных сил московских стрельцов на Волгу.

От Казани на Низ, к Ахтубе и Каспию, поплыли плоты с виселицами и подвешенными за ребро бунтовщиками. Корабли, набитые стрельцами, сжигали прибрежные села по подозрению в соучастии и помощи бунтовщикам. Пошли погромы и поджоги, воцарился государственный произвол, к которому после Новгородского разорения, учиненного Иваном-царем, было не привыкать. Окровавились волжские воды, ждал беды и Яикушка.

Три силы с трех сторон сдавили малочисленную казачью общину. Извечный враг — ногаи; пылающее ненавистью, изнемогшее под тяжестью поборов Поволжье, крепко поддерживаемое Крымом и турками; и Москва, которая всеми освобожденными из-под Пскова силами тяжко двинулась на юг и восток.

Кипел и готовился к тяжким боям казачий люд. Теперь, уже не таясь и особо не рассуждая, били казаки и ногаев, и татар, и московских стрельцов, воюя одни — против всех!

Конечно, казаки понимали безнадежность и безвыходность своего положения, но это только придавало им силы.

Когда московские послы увещевали их, когда присланные из Руси священники призывали покаяться и покориться Царю, они яростно кричали в ответ:

— Мы люди решенные! Служим только Господу оружием, а боле над нами власти нет ничьей! Никому мы не покорны!

Старая философская идея о том, что смерть в бою очищает от всех грехов и павший за веру Христову тут же, немедленно, идет в рай, что сами святые угодники Николай, Георгий Победоносец и Иоанн Предтеча будут оправдываться за павшего в сражении казака на Страшном суде, придавала им отчаянную смелость. Возникла иллюзия, что казаки сами, сознательно, ищут смерти, причем чем безнадежнее борьба, чем призрачнее удача, чем страшнее смерть, тем охотнее шли они на нее.

Весть о строгановской наемке взбудоражила Кош-Яик, центр яицкого казачества, и расколола казачий Круг, поскольку мнения вызвала прямо противоположные. Таким и застал его прискакавший неделю спустя после Мещеряка Ермак.

Раскол

Мещеряк скоро понял, что если бы Барбоша и его соратники знали, с какой вестью он едет с Дона и какой раскол пойдет по яицким казакам, они, безусловно, убили бы его до того, как казаки узнали о наемке.

Днем и ночью стоял крик в Кош-Яике. Казаки собирались со всей степи, бросали самые дальние сторожи и бекеты и съезжались под земляные валы городка.

Половина кричала, что надо стоять против ногаев. Тем более что в Ногайской орде пошла какая-то замятия. Мурзы начали дружка дружку резать, и сейчас их следует бить поодиночке, вступая в союз с теми, кто собирается держать руку казаков.

Другие возражали, крича, что при малочисленности казачьих отрядов в степи не устоять.

— Да разуйте вы глаза, полоумные! — кричал громче всех молодой и горячий атаман Кольцо. — Ногаи давят, Волга кипит. Не сегодня завтра Казань подымется да как жиманет нас! Вот тады и повертимся...

— Дак иди в Москву! — кричат со смехом казаки. — Там по тебе петля плачет. Там тебе помянут персидский караван. И тебе, и Пану, и Волдырю.

Мещеряк понял, что назревает тяжелая, может быть, кровавая схватка. Потому все чаще взлетало над возбужденными казаками слово:

— Измена!

Сходилось все к одному — к Большому Кругу всего войска. Его ждали, чтобы внести ясность и дать точный ответ: идут казаки в Сибирь или нет.

Потому, когда ударили заутро тулумбасы, вздохнули с облегчением:

— Ну наконец-то!

На майдане гомонила пестрая толпа казаков. Сермяги здесь соседствовали с персидскими халатами, приспособленными для боя, с отрезанными полами и заправленными под пояса, толстыми стегаными чепанами, с нагольными полушубками и Бог знает каким тряпьем, на котором могло проглядывать золотое шитье. Полное пренебрежение к одежде — вот что отличало казаков, скажем, от стрельцов, свято сберегавших свои кафтаны. Иное дело — оружие. Было оно чуть не со всего света, но все в исправности и порядке.

Казалось, все, что придумано людьми для убийства, собралось здесь. Тяжелые сабли в сафьяновых ножнах, копья, пики, боевые косы, бердыши, пики-багры с урюками, боевые цепы, топоры на длинных рукоятках и совсем небольшие чеканы... Оружие метательное: арбалеты, луки от больших, чуть не двухметровых, до татарских сагайдаков, дробящие нагайки, кистени, калдаши... и почти у каждого — пищаль или рушница... А уж про ножи и говорить нечего: их рукояти торчали за поясами, высовывались из-за голенищ, из зарукавья, метательные висели связками на шеях.

У седел привязанных на длинной коновязи коней были приторочены на татарский манер щиты и арканы.

Гомон стих, когда из крохотной полуземлянки вынесли аналой и три священника положили на него крест, Евангелие и войсковую икону.

Полуголые довбуши ударили в последний раз в тулумбасы и, натягивая кафтаны, смешались с толпой.

Из войсковой избы нарядно одетые казаки понесли бунчуки и знамена и поставили их в центре Круга. Есаулец, назначенный загодя, расставил избранных казаками приставов, чтобы следили за порядком, и звонко выкрикнул:

— Перед батьками атаманами — встать!

Те из казаков, что сидели на траве, поднялись, оправляя оружие. Из избы вышли в накинутых на плечи алых атаманах Богдан Барбоша, Матюша Мещеряк (двойной тезка Мещеряка), Никита Пан, Волдырь, Якбулат Чембулатов, Ермак Петров, Огуз, Зея, Дудак, Иван Кольцо и другие... Матвей Мещеряк стал рядом с ними.

— Шапки долой! На молитву! — звонко выкрикнул есаулец.

Обнажились чубатые, русые и смоляно-черные, седые, кудрявые и начисто бритые головы. Гробовая тишина повисла над майданом, и только когда священники запели «Богородицу», словно волна пронеслась над опущенными головами и грянуло мощно:

Не имамы иные помощи,Не имамы иные надежды —Разве Тебе, Владычица!На Тебя надеемся и Тобою хвалимся,Есьмы рабы Твоя,Да и не постыдимся!

Ибо только Божьими, но не человеческими рабами почитали себя эти обездоленные люди, объединенные только горем, злой судьбой, отвагой и верой Христовой. И хоть стояли среди них и державшие басурманский закон, а у половины жены-татарки ухитрялись обрезать сыновей, все же царил и безраздельно властвовал здесь дух жертвенного служения православию.

Но сломалось и раскололось единство, когда пошли атаманы высказывать свои резоны по поводу строгановской службы.

Насмерть стояли Барбоша и Матюшка Мещеряк, грозя скорее в Крым уйти, чем на службу к боярам да купцам, вечным врагам своим!

Иные атаманы не видели прибытку в службе и чаяли свой барыш в грабеже караванов на Волге.

Горячий и взгальный Кольцо сбивчиво кричал, что Волга-де вся государевыми войсками переполнена и прибытка с нее не будет. Что акромя петли да дыбы на Волге никаких барышей.

— Айда на Каспий! — орали казаки.

— А степь ногаям отдадим? — возражали атаманы.

И уже кто-то выкрикнул:

— А что нам ногаи! Наш супостат Москва!

И его поддержали несколько голосов.

— Верно! Верно! Замириться с ногаями, и на Москву — гнездо сатанинское!

«Не будет толку!» — уж было совсем решил Матвей Мещеряк. И пожалел, что приехал в Кош-Яик. Дело, казалось, было безвыходное.