Дневник Джанни Урагани - Луиджи Бертелли

Он крепко обнял меня и сказал, что горд доверием, которое я ему оказываю.

И вот сегодня на перемене я представил его своим друзьям и они радушно его приняли.

Бароццо не было. С тех пор как он заявил, что уходит в отставку, он держится особняком и, встречая нас, ограничивается приветствием, вид у него при этом очень грустный. Бедный Бароццо!

На заседании я рассказал о вчерашнем спиритическом сеансе и мы постановили, что все будем думать, как воспользоваться этими новыми обстоятельствами и хорошенько повеселиться в ночь на четверг.

Завтра во вторник мы соберёмся, чтобы избрать нового председателя и выработать линию поведения для духа профессора Пьерпаоли на встрече с синьором Станислао, синьорой Джелтруде и их доблестным поваром, изобретателем рецепта похлёбки на воде из-под грязной посуды.

11 февраля

За вчерашний вечер ничего нового не произошло.

Со своего наблюдательного пункта я видел, как директор с директрисой медленно в гробовой тишине пересекают кабинет почтенного Пьерпаоло и удаляются в свою спальню, бросив робкий взгляд на портрет, будто говоря: «До завтра! Да поможет нам Бог!»

Пока я это пишу, Джиджино Балестра сидит тут рядышком, на своей койке, смотрит на меня и улыбается…

Сегодня на перерыве состоялись выборы председателя нашего тайного общества.

Каждый написал имя на клочке бумаги, сложил его и бросил в фуражку. Джиджино Балестра, самый младший член общества (он на два с половиной месяца младше меня), произвёл подсчёт голосов, и в результате председателем был выбран Марио Микелоцци.

Я тоже голосовал за него: он этого заслуживает, к тому же именно ему мы все обязаны тем, что уже несколько дней нам не подают опостылевший рисовый суп.

Потом мы обсуждали, что делать с завтрашним спиритическим сеансом. У каждого были свои идеи, но принято было предложение Карлино Пецци.

Когда Карло Пецци, тот самый специалист по инженерным планам, пытался определить, какую комнату видно из моего наблюдательного пункта, он познакомился с парнем, что служит подсобным рабочим на ремонте пансиона.

Он хочет воспользоваться этим знакомством, чтобы проникнуть в комнату с портретом Пьерпаоло и сделать одну штуку, которая должна произвести сильное впечатление на наших спиритов.

А потом… потом… но я не хочу пока рассказывать, что мы затеяли.

Скажу только, что, если наш план удастся, мы наконец-то будем отомщены за все те горькие пилюли, которые пришлось проглотить… и за эту пресловутую похлёбку на воде из-под наших грязных тарелок и, самое ужасное, из-под тарелок синьора Станислао и синьоры Джелтруде.

12 февраля

Боже, сколько всего должно произойти этой ночью!

Голова идёт кругом, я чувствую себя героем какого-то русского романа, где даже у самых простых действий, вроде ковыряния в носу, есть своё тайное значение.

Запишу пока две важные новости.

Первая: сегодня Карлино Пецци, пока директор с директрисой обедали, с помощью рабочего проник-таки в кабинет Пьерпаоло. Взяв лестницу, которая осталась там после ремонта, Пецци подобрался к картине и перочинным ножом вырезал дырки в глазах. Теперь всё было готово к ночному представлению.

Вторая: я встретил Тито Бароццо, которого уже посвятили в наш план, и вот что он мне сказал:

– Знаешь, Стоппани, с того дня, как я испытал страшное унижение в кабинете директора, унижение, которое убило в моей душе всякое желание сопротивляться несправедливости и произволу, царящим в этом пансионе, где меня держат из жалости, только одна мысль – одна, понимаешь? – даёт мне силы и поддерживает меня: мысль о побеге.

Я чуть не заплакал: шутка ли – потерять такого хорошего друга, но он поспешно добавил:

– Поверь мне, все доводы, которые ты можешь привести против этого решения, бесполезны. Только я могу судить, в каком плачевном положении я нахожусь, и уверяю тебя, это невыносимо, и, если эта пытка будет продолжаться, я покончу с собой. Поэтому я решил бежать, и ничто меня не остановит.

– Куда же ты пойдёшь?

Бароццо развел руками.

– Не знаю: пойду куда глаза глядят, мир велик, и я обрету в нём свободу, и никто не осмелится унижать меня так, как мой опекун и директор пансиона.

Как достойны и благородны были эти слова! Я посмотрел на него с восхищением и воскликнул:

– Я убегу с тобой!

Мне никогда не забыть его взгляд: в нём светились благодарность и нежность. Потом очень серьёзно, так что я почувствовал, насколько он меня старше, он ответил:

– Нет, дорогой друг. Ты не можешь и не должен убегать отсюда, потому что ты совсем в другом положении. У тебя есть права, и ты можешь протестовать каждый раз, когда у тебя их обманом или силой отнимают. К тому же у тебя есть мама и папа, которым твоё исчезновение причинило бы страшную боль… А у меня только опекун, которой даже не заплачет, ведь он ничего не знает обо мне!

Бедный Бароццо улыбался при этом с такой горечью, что у меня на глазах выступили слёзы и я обнял его со всей силы и воскликнул:

– Бедный Тито!

И поцеловал, обливая слезами.

Он тоже всхлипнул и прижал меня к груди, потом отодвинул, вытер мне слёзы рукой и продолжил:

– Тогда слушай, Стоппани. То, что вы затеяли сегодня ночью, может содействовать моему плану. Хотите мне помочь? Это последняя братская услуга, которой я прошу у членов тайного общества…

– Ещё бы! Конечно хотим!

– Когда директора с директрисой и поваром одолеют духи, беги в чулан с керосиновыми лампами и возьми большой ключ, что висит на внутренней стороне двери. Это ключ от дверей пансиона, которые запирают на ночь. С этим ключом жди меня в коридоре первого этажа…

Сказав это, Тито Бароццо пожал мне руку и поспешно удалился.

Что за ночь нас ждёт!

13 февраля

Сколько всего предстоит записать сегодня!.. Но нужно соблюдать осторожность, нет времени на праздные описания и рассуждения, так что запишу только голые факты.

Ну и ночка! Ну и взбучка!

Вот как было дело.

Разумеется, вчера вечером я не сомкнул глаз.

И вот часы на соседней церкви пробили половину двенадцатого… Мои товарищи спали… Я встал и оделся. Джиджино Балестра, который следил за мной со своей койки, тоже встал и на цыпочках подкрался ко мне.

– Ложись на мою кровать, – прошептал я ему. – Я – в шкаф. Жди, я подам тебе знак.

Он лёг, а я залез в свой тесный наблюдательный пункт. В комнате было темно, и вот появились участники спиритического сеанса.

Повар поставил керосиновую лампу на этажерку, и все трое повернулись ко мне… то есть к покойному Пьерпаоло Пьерпаоли.

Директор сказал вполголоса:

– Как будто сегодня глаза у него ещё чернее обычного…

Синьора Джелтруде посмотрела на него и поджала губы – я-то понял, что она собиралась обозвать его болваном, но прикусила язык, чтобы не разгневать дух своего дядюшки. А ведь бедный синьор Станислао абсолютно прав – всё из-за этих дырок, которые Карлино Пецци проделал в глазах на портрете!

Вскоре директор, директриса и повар уже сидели вокруг столика, взявшись за руки, и молча, сосредоточенно ждали, когда к ним придут с того света.

Часы на церкви пробили 12 ударов.

Повар воскликнул:

– Пьерпаоло Пьерпаоли!

Столик подпрыгнул.

– Он тут, – пробормотала синьора Джелтруде.

Воцарилось торжественное молчание.

– Ты можешь говорить? – спросил повар, и все трое уставились на портрет.

Теперь мой выход. Я выдохнул едва слышно.

– Да‑а-а‑а.

Все трое были так потрясены, что несколько минут приходили в себя.

– Где ты? – спросил наконец повар.

– В чистилище, – ответил я слабым голосом.

– Ах, дядюшка! – воскликнула синьора Джелтруде. – Вы же были таким добродетельным человеком! За какие же грехи вас отправили в чистилище?

– За один грех, – ответил я.

– Какой же?

– Я оставил свой пансион недостойным людям!

Эти слова я произнёс чуть громче и яростнее – и они сразили всех троих наповал. Они откинулись на спинки стульев, не отрывая рук от стола, подавленные страшным разоблачением.

Первой пришла в себя синьора Джелтруде:

– Ах, дядюшка… обожаемый дядюшка… Не снизошли бы вы до того, чтобы объяснить нам наши ошибки? И мы их тут же исправим.

– Вы и так знаете! – ответил я сурово.

Она задумалась ненадолго, потом опять завела:

– Ну скажите же, скажите!

Я ничего не ответил. Я ждал нужного всем нам вопроса, который наверняка уже вертелся у них на языке.

– Дядя, почему вы не отвечаете? – снова вкрадчиво заговорила директриса.

Молчание.

– Вы очень сердитесь на нас? – продолжала она.

Я ни гу-гу.

– А вдруг он ушёл? – вмешался повар. – Пьерпаоло Пьерпаоли! – воззвал ненавистный изобретатель похлёбок на грязной воде. – Ты ещё тут?