Мосты - Ион Чобану

- Охота вам, беш-майоры, батрачить у Негарэ? Лучше бы переняли мое ремесло.

Старел дедушка. В молодости мог пропустить через решето десять тонн зерна подряд, теперь едва справлялся с тремя. По вечерам не мог разогнуть спину. Но при всем этом кукоарские скупщики хлеба и торговцы из других сел приезжали за дедом, словно за доктором. Его увозили на подводе, сулили отборные яства. Не говоря о том, что стопка водки и хвост селедки у любого скупщика всегда под рукой. Без этого старик о работе и слушать не хотел.

- У меня щенки не подыхают с голоду, а вам жалко глотка водки да ржавой селедки! Тогда сами очищайте свою пшеницу, коровьи образины!

Потребности старика устраивали всех - у чужих он не признавал никакой пищи, кроме "фабричной": хлеб, маслины, хвост селедки!

Работал он и на морозе.

От холода перехватывало дыхание. Ветер и тот словно оцепенел. Морозный воздух дрожал, переливался, словно марево в летний зной. От стужи всю ночь трещали деревья. Когда мать открывала оконце на печи, чтобы проветрить комнату, в первый миг ни тепло не могло вырваться наружу, ни свежесть пробиться в дом. Лишь потом врывался холод. Когда я выходил на улицу, от мороза на глазах выступали слезы, словно хлебнул неразведенного спирта.

- Рассердил немец русского. А москаль как обозлится, беш-майор, он такой... Я еще был щенком, когда русские перешли Дунай. Четыре тысячи телег с волами, груженных провиантом! По льду, как по мосту! Русскому устроишь кровопускание, он потом цацкаться не станет. Так и знай, батюшка!

Я, развесив уши, слушал разговор деда с попом.

- Неблагодарность - страшный грех. Когда еще людям жилось так хорошо? Вот вы, дед Тоадер, пожилой человек, - помните время, чтоб цены на пшеницу были высокие, как теперь?

- Да-а, батюшка, а на что они, деньги? Нет хуже, чем когда ты, как монета, переходишь из рук в руки... Монета - глаз дьявола, уподобишься ей - протянешь ноги. А что немец делает? Обмолачивает нашу пшеницу, печет караваи, а нам посылает пачки денег, чтобы мы, прости господи, подтирались... Купил я недавно бабе юбку... решил порадовать на старости лет. А тут дождь...

- Эрзац не выносит дождя...

- Так на кой леший мне деньги? Отдаю их мануфактурщику, а потом прошумел дождь - и гуляй с голым задом.

- Верно говоришь, дед Тоадер. Но ничего не поделаешь, война.

- Поделаешь! Не надо продавать пшеницу немцам.

- Придут и даром заберут.

- Все равно даром получается.

- Ты, дед, не разбрасывайся словами...

- Ничего, батюшка, пусть чины опасаются. А мое дело решено. Из меня теперь ни праведника, ни злодея... Боюсь я их! Одной ногой в могиле, да еще не говорить то, что думаю? Они меня обобрали, баба моя опозорилась, а я - молчи. С голой задницей шла всю дорогу из города. И мне еще молчать? Терпеть?!

- Потише, дед Тоадер, накличешь беду.

- Прости, батюшка... Нет моего терпенья. Стыдно за всех нас. И особливо за вас!..

- Немцы тоже поджали хвост.

- Что, не сладко им?

- Погнали их... Из-под Москвы...

- Похоже, батюшка, просыпается москаль. И нравится мне, что ты, хоть и драпанул за Прут, все же не забыл, что русский...

- Тише, Тоадер, как бы матушка не услышала.

- Не бойся, батя, никто не услышит - могила.

Дедушка взглянул на меня и сделал выразительный жест: так откручивают голову курице, чтобы не кудахтала. Я понял без слов: много слушай, да мало помни!

- Есть все-таки прок и от этой проволоки! - усмехнулся дед, кивнув на радиоантенну. - Прости, батюшка, не думал дожить до этого времени. В молодости мы с твоим отцом вместе за девушками ухаживали. Тогда разница между попом и мирянином была не такая, беш-майор! Я твоему отцу, Федору, много услуг оказывал, да будет земля ему пухом. Человек он был не хуже меня. Любил вино, и попадья не раз отнимала у него ключи от погреба, чисто моя баба. То-то были времена! Ведрами пили вино. Пили, разливали, а еще оставалось. Стояли полные бочки прямо на винограднике. Сегодня ты пройдешь мимо моей бочки - пей на здоровье, сколько душе угодно. Завтра я мимо твоей, отведаю глоток, другой. И корчмы были - не теперешние. Уплатишь, сколько надо, и пей, сколько выпьешь, никто не отмеривает. Теперь старуха запирает на замок погреб, а мне что делать - хоть прыгай с досады, ей дела нет, коровья образина!..

По дедушкиным словам выходило, что некогда рай помещался на земле, и было это в годы его молодости. Но сдается мне, что не из-за чудодейственного вина край наш казался ему землей обетованной. Попросту так уж человек устроен: у каждого своя молодость, когда он ничем не болеет и любая еда на пользу, когда он не считает оставшиеся дни, живет вольготно, без оглядки. Ведь и в дедушкином раю случались засушливые годы, и мужики вспахивали и засевали проселочные дороги, чтоб хоть к будущему году наскрести семена. И в том же раю солнце тонуло в тучах саранчи. Стар и млад поднимались на битву: жгли костры, копали канавы на ее пути. Но зеленые тучи наплывали, затмевая солнце. Скот подыхал с голоду. Умирали люди. Бурьяна - и то не увидишь, все будто выгорело. Высохли леса. Только рыбам посчастливилось: они одни и выжили.

А потом хлынул ливень. Настоящий потоп. Виноградники и поля захлебывались, каждая долина превратилась в озеро, и на его поверхности, слоем толщиной в вершок, плавала саранча. Бурлящие ручьи уносили ее в море, на прокорм рыбам.

Вспоминая молодость, дедушка забывал о многом. И о нашествии саранчи, и о тифозных эпидемиях в годы войн. В памяти оставались только бочки первача, кусты "рара-нягрэ", "муската", "изабеллы". Бочки были такие огромные, что впритирку к ним могла развернуться телега с волами.

Я бы напомнил дедушке кое-что о том рае, но дедушка задирист и горяч. Еще придерется:

- Ты, дьявольское семя, будешь меня вруном делать! Ты меня станешь учить?!

И кинется за мной, вооруженный палкой от решета. Тогда держись! Придется драпать самым постыдным образом, хотя на губе у меня уже пушок, а по вечерам я ухаживаю за девушками.

В тот вечер я привел деда, изрядно подвыпившего у попа. Батюшка Устурой явил свою щедрость. Я боялся, что вообще не смогу вытащить дедушку домой. Много лет назад, здесь же, у попа, дед провеивал пшеницу и вернулся домой с поврежденной ключицей. Выпили на славу, и дед оступился на завалинке. С тех пор он не мог причесаться, не мог поднять руку и поднести к затылку, не мог перекреститься...

4

- Что тебе дать, Василе, хлеба или калача?

- Можно и калач... Он тоже лицо Христово.

- Хорошо, Василикэ.

Искорки шипучего белого вина прыгали и гасли на заскорузлой руке Негарэ.

Бадя Василе что-то долго держал стакан в руке. Отец снял суман, ловко накинул на обеих лошадей. Поторопил:

- Ну, давай, Василе, пей! Не держи долго монаха в гостях. Пей! Жевать будем в дороге.

- О-ха-ха! - раскатисто, по-пастушески хохотал Василе.

- Будем здоровы, сосед! - поклонился Негарэ и отцу. - Сколько жить будем, чтобы слышали друг о друге только хорошее.

Куда уж лучше, чем теперь! Негарэ и не снилось, что он так разживется. Даже тогда, когда цыгане предсказали ему богатство и обобрали. Но человек и от добра ищет добра... как ненасытная коза!

Тяжелые, окутанные паром поезда мчались на восток. На платформах стояли пушки, танки. Солдаты ехали даже на крышах вагонов.

Назад поезда привозили раненых и убитых. Поля вдоль железнодорожной колеи долго еще пахли после этого камфорой и гноем. Было когда-то и другое время, поезда пахли пшеницей... советской пшеницей, которую везли в Германию.

Теперь картошка Негарэ была в чести. Ее покупали, как свежий хлеб. Известное дело, картошка не даст умереть с голодухи.

В разгар зимней стужи Негарэ открывал яму с картофелем, нагружал сани, вез на базар и драл втридорога. Мы с Митрей помогали нагружать. Отбирали картошку. Приносили солому, чтобы укутать мешки.

- Слушай, Митря, кто лазил в эту яму? Так-то ты караулишь картошку?

- Никто не лазил, тебе показалось.

- Смотри у меня, Митря, поплатишься.

Сани уехали. Мы с Митрей шли в землянку.

Вокруг стоял немой заиндевелый лес. А в землянке тепло, уютно.

- Посмотрел бы ты, как прибегают зайцы из леса. Чуть смеркнется, ветер уляжется, они уже тут как тут. За картошкой! Я им специально оставляю несколько штук. Погрызут, потом лапками ковыряют в зубах. Умора! Думают, что никто их не видит. Подбегают почти к самой землянке. И милуются с зайчихами. А в феврале у них приплод. Самые прыткие зайцы рождаются в феврале.

- Значит, подкармливаешь зайцев картошкой? Отец догадался, что лазишь в яму...

- Ты, Фрунзэ, умеешь беречь секреты? - Митря пристально посмотрел мне в глаза.

- Очень.

- Видишь этот пистолет? Угадай: откуда?

- Откуда?

- От партизан.

- Что, что?

- Глухому семь раз обедню не служат.

- Не валяй дурака.

- Смотри у меня, проговоришься...

- А если отец застукает?

- Застукает, тогда плохо. А вдруг обойдется... Видел я троих русских в белых полушубках... И несколько комсомольцев из Бравичей. Девушка одна была с ними. Лицом белей городского неба.