Через мост и дальше - Олег Федорович Соловьев

конечно, просто смотри на остальных и повторяй – я повторял, но на автомате, совершенно не думая. Выходило у меня, соответственно, плохо, за что я и попадал во всякие не очень приятные ситуации. В наряды там внеочередные, всякое такое. Но в следующий раз, когда я ложился и закрывал глаза, Ира снова возвращалась.

– И так все время что ли?

– Да, буквально. Ну, бывали, наверное, дни без этого, я уже не очень хорошо помню. Телефонами тогда пользоваться можно было очень немного, в те моменты, когда пользоваться было можно, я обычно даже не брал его в руки. Думал, что говорить со мной она не захочет, да и сам не знал, что можно ей сказать. Поэтому просто не звонил, даже не пытался.

– Я помню, на моих сборах я тосковал по своей несостоявшейся девушке – не знаю, почему, возможно, это именно так и работает все. Помню, мне в какой-то день приснился очень странный сон, как будто не из этого мира, ощущение после него было именно такое. Она в этом сне присутствовала, но скорее именно потому, что она постоянно присутствовала в моей голове, в самом сне ее не было. И ровно в тот момент, когда она могла бы там появиться, я услышал фразу “Рота подъем!”, произнесённую мерзким гнусавым голосом, и мне пришлось разлеплять глаза, вставать и идти на утреннее построение. В тот день я, кажется, так и не пришел в себя, но это был, пожалуй, единственный такой день – мне не очень часто снятся сны. Если бы они снились каждый день, я бы, наверное, не выдержал.

– Я как-то выдержал. Не знаю, как. Почему-то я все это выдержал, хотя было бы лучше, если бы нет. В какой-то день я все-таки взял в руки телефон и увидел там много пропущенных вызовов от моего одногруппника, штук двадцать, наверное. Я перезвонил, и он сразу, без приветствий и всей прочей вежливости сообщил мне, что Ира попала в аварию в метро и лежит в больнице. Что у нее что-то серьезное и неизвестно, выживет она, или нет. Я полностью выпал из реальности в тот момент. Стоял в этой комнате для телефонных разговоров где-то полчаса, не двигаясь, пока в нее не зашел старшина и не задал очевидно напрашивающийся вопрос. Я не ответил на него сразу, он повторил еще раз, с большей…настойчивостью, я повернул голову в его сторону и спросил, можно ли мне получить увольнение. Чтобы ты понимал, это был второй месяц моей службы. Мы еще не закончили начальную подготовку и не приняли присягу, увольнения мне никто не дал, хотя я объяснял ситуацию всем чинам по порядку. Она умерла через неделю после моей присяги. Ничего не помогло, ни деньги, которые собрали, ни лечение, ни молитвы, которые я неосознанно говорил стоя на тумбочке ночью. На похороны меня уже отпустили. Но я не смог поехать. Просто не смог, не знал, как я смогу перенести все это: все эти горюющие люди, служба, слезы, кладбище. Поэтому я просто вышел из части и напился в каком-то первом баре. Обратно вернулся пьяным, но ни к каким взысканиям меня не предъявили. Все же люди были, в конце концов, пусть и своеобразные. Все всё понимали.

– И, прости, очень глупый вопрос, но – как ты с этим справился?

– Да никак не справился. До сих пор, наверное. То есть, прошло уже очень много времени, чтобы я примирился с этим фактом, но все равно как-то каждый раз не по себе. Такое чувство, что этого не должно было случиться. Скорее всего, мы с ней никогда больше не были бы вместе, но какая разница вообще? Она не должна была умереть в двадцать лет. Никто не должен умирать в двадцать лет. И еще, я чувствовал себя самым отвратительным человеком, из-за того, что наговорил ей все те вещи, которые наговорил, и что не приехал к ней в больницу. Наверное, она была без сознания, я не знаю. Но я мог хотя бы приехать. Просто уйти из части и уехать в Москву. И неважно, что было бы потом, но я так не сделал. Уже после армии я пришел к ней на кладбище, стоял там, смотрел на камень и разговаривал с ней часа полтора. Рассказывал все, что произошло в моей жизни после нее, то, о чем она не знала. Извинялся, что я был таким, каким был, в какой-то момент расплакался от осознания, что она меня не услышит и не ответит. Потом в итоге повернулся и ушел и больше уже никогда не приходил. Но она навсегда осталась где-то внутри меня. Как какой-то жизненно важный орган. Важнее, чем мозг и сердце.

Он рассказывал об этом так спокойно и буднично, как будто прочитал эту историю в книге и особо в нее не поверил. Как будто это все произошло не с ним, а с каким-то другим, никогда не существовавшим в реальности, человеком. Интересно, сколько раз он рассказывал эту историю вслух? Пусть даже самому себе. Наверняка он очень много об этом всем думал, раз за разом прокручивал в своей голове всю последовательность событий, но никому не рассказывал. Возможно, было некому, возможно, он не мог найти сил, чтобы сказать эти слова. Или найти сил, чтобы слушать слова, которые ему бы сказали в ответ. Слушать слова сочувствия всегда сложнее, чем это сочувствие вызвать. Я не умел подбирать слова сочувствия. Поэтому просто молчал. Мы шли дальше, мимо стоящих посреди разрытой земли лавок, на которых сидели выпивающие люди, мимо шума и веселья, опустив головы и не ощущая, что мы идем. Вдруг, я понял, что иду один, а мой спутник остался где-то позади. Я обернулся и увидел, что он стоял посреди бульвара и, запрокинув голову, допивал остаток нашего пива. Потом выбросил бутылку в сторону, она покатилась по плитке и в итоге скатилась в канаву. Я позвал его, он повернулся в мою сторону и медленно, словно не понимая, зачем, пошел.

– У нас больше нет пива, да?

Я кивнул.

– Эх! Жили бы мы сто лет назад, пошли бы сейчас в “Ад” и, определенно, не дожили бы до утра. Оказались бы в Неглинке. Зато, возможно, про наши трупы написал бы Гиляровский.

– Или мы пошли бы в “Эрмитаж” и съели бы оливье с рябчиками, почему ты так плохо о нас думаешь?

– А ты на нас посмотри. Думаешь, нас пустили бы в “Эрмитаж”?

– А ты думаешь, мы нашли бы