Нетерпеливые - Ассия Джебар

— Почему ты не подошла ко мне, как только увидела? упрямо повторял он.

— Ты был не один… Я пришла, намереваясь устроить тебе сюрприз. Но тут…

— Что «тут»? — надменно вопрошал он.

— Ну, в общем, я подумала, что в конечном счете могу с таким же успехом остаться одна… Хотелось поразмыслить. Я устала и отложила все на завтра…

— И что же ты делала эти четыре дня?

— Ничего…

Ничего. Я вспомнила о том, как неподвижно лежала на кровати, отрешенная от всего. Я была счастлива… Тусклым голосом я повторила:

— Ничего.

Потом я рассказала о своей единственной прогулке, во время которой как раз и очутилась в сквере Вер-Галан. Воспоминания о том дне были до того яркими, что я принялась описывать все подробности: нежно-голубое небо, так понравившееся мне утреннее оживление на улицах, осеннее солнышко… и та идиотская вульгарность, испортившая все. По возвращении я решила идти к нему.

Лишь завершив рассказ, я поняла свою ошибку: повествовать о счастливых минутах вдали от него было с моей стороны довольно опрометчиво.

— Значит, в первый день, когда я тебя увидел, когда я был так счастлив тебя увидеть, ты уже лгала мне? — говорил он без гнева, как если бы происшедшее было настолько чудовищным, что воспринимать его следовало с полнейшим безразличием.

— У меня не хватило духу, — попыталась я объяснить. — Ты ни о чем меня не спрашивал. Я сочла за благо промолчать. Не хотела портить тебе настроение…

Оправдывалась я неумело. Я не чувствовала за собой вины. Он допрашивал меня с ожесточением. Я отвечала односложно, воздерживаясь от ответа, когда он мусолил одну и ту же фразу.

— Так, значит, ты лгала мне… Ты лгала мне каждый день.

— Давай не будем преувеличивать, — в конце концов равнодушно проронила я.

Иногда случается, что одно слово или интонация, подобно вспышке молнии, высвечивает, насколько другой чужд твоей страсти. Эти слова, которые я произнесла по рассеянности, по недосмотру, тогда как в глубине души чувствовала себя жертвой недоразумения, окончательно разъярили Салима. Он принял их за колкость, чуть ли не за вызов. Взгляд его сделался подозрителен и колюч…

Я уже не слушала его гневные упреки, едва ли не оскорбления. Когда я услышала начало очередной его фразы: «А я-то тебе верил…», этого оказалось достаточно, чтобы во мне вскипело забытое: бунт против своих ближних, когда они стремятся низвести вашу сущность к одной — единственной грани, которая их в настоящий момент более всего устраивает.

* * *

Лишь гораздо позже, Салим, я поняла всю трагичность твоего молчания, поняла, что и оскорбления в действительности могут оказаться признаком слабости.

Я еще не зависела от других в такой степени, чтобы с тревогой ломать себе по поводу них голову, чтобы познать ощущение бессилия перед лицом другого, невозможности добиться от него правды.

В голосе Салима прозвучало стремление представить свое поражение как одолжение мне, когда он в конце концов произнес:

— Я верю тебе.

Должно быть, за эти два часа мне удалось убедить его в том, что я и вправду провела время так, как утверждала: в мечтах.

И все-таки у него осталось смутное ощущение, что мне невыносима эта жизнь взаперти. В порыве великодушия ему случалось мягко проронить:

— Послушай, когда ты заскучаешь и тебе захочется выйти, сразу скажи мне. Я брошу все, чтобы отвести тебя туда, куда ты пожелаешь.

Иногда потребность творить добро была у него столь велика, что он добавлял:

— Ты даже могла бы, когда станет невмоготу, сама ненадолго выйти прогуляться. Достаточно лишь сказать мне.

Я неизменно отказывалась от того, что он предлагал, чтобы окончательно убедить его в том, что такая жизнь уже стала для меня нормой.

В тот день, когда я сказала Салиму, что утром ко мне приходила Жильберта, он как-то уж очень поспешно спросил:

— Зачем?

— Просто так… повидать меня, — ответила я, уже жалея о сказанном: было заметно, как он нахмурился.

— Она мне несимпатична, — после паузы сказал он.

Я ничего на это не ответила, но в дальнейшем уже не рассказывала об этих визитах.

— Привет, прекрасная узница, входя, иронически восклицала Жильберта.

Ее приходу я всегда радовалась: он доставлял мне развлечение.

— И что же ты тут целыми днями делаешь?

— Ничего, но я не скучаю. Читаю, думаю о чем-нибудь.

— А когда выйдешь замуж, чем будешь заниматься?

— Ну, об этом я понятия не имею, — отвечала я и старалась сменить тему разговора.

Будущее меня еще не интересовало. Я бы с удовольствием не выходила из этого настоящего, как не выходила я из этой комнаты.

В дни этих посещений, когда в ресторане Салим спрашивал: «Что ты делала утром?», я моментально отзывалась: «Ничего особенного…» — и чувствовала, что краснею. Слишком грустно было скрывать такие ничего не значащие вещи.

Чтобы не рисковать гневом Салима, я могла бы сама попросить Жильберту больше не приходить. Но я этого не сделала. Грань между такой добровольно избранной жизнью и тюрьмой и так уже была нечеткой. Я боялась, проснувшись в один прекрасный день, ощутить в себе пожар бунта.

* * *

Его ревность и подозрительность день ото дня возрастали. Я размышляла над тем, что сказала однажды Шерифе: моя мечта — быть запертой в четырех стенах и вместе с тем внушать тому, кого я люблю, чувство тревоги. Тогда я наивно полагала, подобно всем, кто еще не созрел для любви, что тревога — лучшее ее доказательство. Теперь же я предпочитала вселять в душу Салима покой.

Вечерами, когда он поднимался пожелать мне спокойной ночи, ему случалось оставаться дольше обычного. Я потихоньку засыпала. Иногда он пользовался этим моим состоянием, чтобы, как он рассчитывал, захватить меня врасплох:

— Ты от меня ничего не скрываешь?

— Да нет же.

— Скажи мне правду. Ведь тебе скучно? Тебе невыносима такая жизнь, и ты стремишься выйти на улицу. Может, в последние дни ты уже и выходила… Признайся мне, я прошу, если ты сама скажешь… Да и что тут страшного — подумаешь, маленькая прогулка… — неуклюже хитрил он.

— Нет, Салим… прошу тебя, прекрати это…

— Сегодня я хотел прийти неожиданно, в пять часов пополудни… Начал было подниматься, чтобы проверить, на месте ли ты, но остановился на шестом этаже. Как видишь, я тебе доверяю… Я тебе доверяю! — повторял он, встряхивая меня за плечи.

— Да… но дай мне поспать.

— Спи, — говорил он с тяжким вздохом.

Наутро я вспоминала ночную сцену, как сон. Я припоминала малейшие ее детали. Я открывала для себя, что в конечном счете подобная мужская страсть — самое соблазнительное зеркало. Я смаковала тот налет грубости, какой приобретала наша любовь.

И однако сегодня вечером он вдруг совсем разошелся:

— Где доказательства, что ты меня действительно любишь?.. Что ты со мной не только потому, что я первый мужчина, которого ты повстречала?..

Сон мой как рукой сняло, меня охватила злость.

— Что ты сказал? — спросила я, готовая к схватке.

Так вот что лежит в основе покорности всех арабских женщин: полнейшее равнодушие к мужчине, чувство независимости как высшая форма гордости. И я лишь созерцала его, пока он осыпал меня оскорблениями.

Я бы простила ему все, но только не то, что он пользуется таким оружием. Я притворилась спящей, чтобы, как это бывало всегда, он покинул меня, когда пройдет злость. Я вся напряглась, когда он ласково, осторожно поцеловал меня в лоб.

Полночи я размышляла над тем, что же может в конце концов остаться между двумя существами: после всех страданий, после всех радостей — огромное непонимание.

Глава XXIV

Этим утром Жильберта разбудила меня рано; она была весела.

Сегодня я не работаю, так что останусь у тебя на все утро.

— Хорошо, — лениво протянула я, — тогда для начала принеси мне в постель завтрак.

— С большим удовольствием, — ответила она. — Ты же прекрасно знаешь, что будишь во мне материнский инстинкт.

Ей было двадцать пять лет-по моим тогдашним понятиям, уже старовата. От нее исходил покой, безмятежность. Однако бывали моменты, когда я, похоже, угадывала в ней потаенную горечь. Так что ее жизнерадостность вполне могла быть всего лишь маской… Но я довольствовалась тем, что она со мной. Проблемы других меня пугали. Я уже предчувствовала, что никому помочь не в силах. Чуть-чуть присутствия, чуть-чуть шума, чтобы покрыть тишину. И все.

За завтраком мы болтали. У нее было очень выразительное лицо, которое помогало ей оживлять рассказ о всяких мелких происшествиях в ее жизни. Она меня здорово развлекала. Я еще хохотала, когда в замке повернулся ключ. То пришел Салим.

Я неловко представила их друг другу. Салим пробормотал что-то и сел. Я не решалась повернуться к нему: выражение его лица не предвещало ничего хорошего.