Нетерпеливые - Ассия Джебар

Голос мой зазвучал строже. Но разве могла я взять над Салимом верх? От него исходила сила, сама по себе рассеивавшая эти мнимые опасности. Он слушал меня с тем же пристальным взглядом, какой я ловила на себе еще тогда, в первые дни нашего знакомства. Он давал мне выговориться — ведь тем самым я лучше раскрывала себя.

— Что значит «серьезней»?

Я не сразу нашла, что ответить.

— Ну, не знаю… собранней, что ли… К примеру, тебе не следовало бы посвящать мне все свое время. Меня мучает совесть. Я уверена, что со дня моего приезда ты гораздо меньше занимаешься делами…

— На этот счет не беспокойся, — отвечал Салим со слегка снисходительной улыбкой.

— Нет-нет, это так, — упорствовала я, хотя и знала, что это ему не понравится. — А я должна возобновить учебу.

Салим нахмурился. Я ни о чем не осмеливалась спрашивать. Только говорить, говорить что попало, лишь бы прогнать эту невесть откуда взявшуюся тень, что пролегла между нами.

На следующий день я поднялась рано. Жильберте, моей соседке по квартире, с которой я успела подружиться и которая с самого первого дня корила меня за пассивность, я сообщила:

— Сегодня я иду на занятия.

Жильберта поздравила меня с мудрым решением. Перед тем как убежать на свой факультет, она пообещала, что больше не позволит мне отлынивать. Я проводила ее с признательностью, к которой, впрочем, примешивалась и ирония: я помнила Мину, которой в свое время тоже нравилось опекать меня. Почему-то меня все время стремились окружить заботой. Все эти благодетельницы лезли со своими услугами, введенные в заблуждение моей леностью, пресловутой пассивностью. Под этой оболочкой я лишь скрывала эгоистическое внимание ко всему, что начинало во мне шевелиться. Я в полудреме вслушивалась в себя, начинающую жить.

Выйдя из аудитории, я увидела поджидавшего меня Салима. Приятный сюрприз. Но когда я подняла на него глаза, моя радость улетучилась.

— Что случилось?

— Ничего, — угрюмо ответил он. — Просто пришел тебя повидать…

Мы зашагали по улице, невольно выходя на привычный маршрут. В этот час в Люксембургском саду было зябко, но нагота его казалась величественней обычного. Я не знала причин такого мрачного настроения Салима, но расспрашивать не хотелось. Во мне еще теплились остатки радости, и я досадовала на Салима, что посреди такого великолепия приходится ее обуздывать.

Он шел опустив голову, словно был один. Испытывая какое-то мстительное чувство, я пожирала глазами пейзаж: черный дворец, умытые дождем газоны, сверкающие наготой из-за деревьев статуи.

Ужин в ресторане оказался томителен. За окнами зарядил дождик, мелкий и нудный. Жара в зале приглушала голоса, затуманивала стекла. Меня охватило оцепенение. В молчании сидевшего напротив Салима чудилось что-то агрессивное. Довольно прохладным тоном я спросила:

— Да что с тобой?

— Ничего…

Наконец мы вышли. Я села в его машину.

— Я хотела бы вернуться в общежитие, — сухо сказала я. — Я решила взяться за дело.

— Я решил по-другому, — ответил Салим таким же тоном.

То, что при этом он продолжал невозмутимо рулить, меня взбесило. Нет, как я сказала однажды, уж и не помню кому: надо мной никогда не будет хозяина, никогда.

— Я хочу уйти! — почти выкрикнула я.

Салим остановил машину. Помнится, то была прямая серая улица, тянувшаяся без конца… Только вдали, у самого неба, ее заглатывали окаймлявшие ее черные здания. Я смотрела на нее. Смотрела и не могла оторвать от нее глаз.

Не сходя со своего места, Салим открыл мне дверцу. Как сквозь сон, я услышала:

— Уходи, если хочешь, но если ты это сделаешь, то, предупреждаю тебя, это будет навсегда.

Тон его не допускал возражений. Я внимательно рассмотрела его напряженно ждущее лицо. Он не волновал меня.

Что было важно, что приводило в ужас, так это прямая улица, одинокие прохожие, исчезавшие подобно теням. Наш небольшой автомобиль показался мне островком в туманном, безжизненном мире, где я не смогла бы даже страдать. Я поймала себя на том, что ненавижу Салима; но эта ненависть была отрадна.

— Я остаюсь, — хрипло сказала я.

То было не поражение. Салим вновь тронулся в путь. На лице его мелькнула улыбка. Рано торжествуешь победу, подумала я. И в этот раз выбор сделала я, а не ты.

* * *

Мое решение остаться он принял не за малодушие, как посчитала я, движимая враждебностью, а за очередное доказательство моей любви. Когда он в конце концов заговорил, гнев его уже прошел.

В другой раз, когда-нибудь, я покину тебя, Салим. Буду смотреть тебе вслед. И в ту секунду, когда нить между двумя существами натянется, чтобы сверкнуть молнией разрыва, болезненной молнией конца, в этом новом освещении у меня останется твое лицо, твое присутствие, ты, чей облик я с отчаянным спокойствием хотела бы запечатлеть навсегда. Но все это потом, Салим.

Вот почему сегодня во мне заговорила совесть, когда перед наступлением ночи, выползавшей из реки, я пыталась отгадать твое лицо, твои черты, наверняка искаженные волнением.

— Послушай, Далила, — говорил ты, — я знаю, что требую от тебя слишком многого… Я знаю, что ты должна заниматься; но мне каждый день будет невыносима мысль о том, что ты бываешь где-то без меня…

Я уж не стала и возмущаться, а спросила до боли искренне:

— Ты что, не доверяешь мне?

— Нет, не в этом дело, — объяснял он в темноте, — я знаю, что у тебя нет ничего общего с этим миром… Но мне невыносимо оставлять тебя в нем…

Я слушала его. Меня согревала, обволакивала его неуклюжая пылкость. В качестве последнего доказательства любви он требовал от меня жертву: я могла бы, если б захотела, готовиться к экзаменам и не посещая эти курсы. Право решать он предоставлял мне. Если я не смогу на это пойти — что ж, он смирится. Значит, такова судьба; он покорится ей, поскольку любит меня и иначе существовать не может.

В моменты обоюдной экзальтации, когда упоенно закрываешь глаза, случается отдавать то, что раньше и в мыслях не было отдать. Я с гордостью обнаружила, что это принесение себя в жертву на пределе собственного достоинства, это ограничение своей свободы было для меня просто другим способом почувствовать себя независимой, никогда не иметь, как я уже говорила, над собой хозяина.

Перед нами текла Сена; огни соседнего моста мерцали на ее глади, подобно жемчужному ожерелью на меховом манто. Самые торжественные наши обеты давались вот так: перед водным зеркалом, перед этой прозрачной безмятежностью.

— Да, — кротко ответила я. — Я сделаю все, что ты захочешь. Если бы ты сейчас потребовал, чтобы я всю свою жизнь провела с тобой одним, я бы с радостью согласилась…

— Нет-нет, — возразил он, — когда я чувствую тебя рядом, когда я не боюсь тебя потерять, то хочу, чтобы ты была свободна, счастлива…

Я улыбнулась ему. Я была счастлива. В воде, дремавшей у наших ног, в устремленных на меня глазах Салима я увидела отражение покорной, пылкой супруги, и этот образ меня завораживал.

То, что я уступила его первой прихоти, принесло ему отнюдь не спокойствие, но желание удовлетворить новую. Едва зародившись, его ревность поглотила в себе все. Теперь я узнавала ее в малейших замечаниях Салима. В его молчании, в его, казалось бы, отвлеченных вопросах. Перед этим омраченным подозрительностью лицом я с радостью ощущала свою бесхитростность.

Я говорила. Болтала без умолку. Рассказывала о том мире, в котором мы нашли прибежище. С особенным пристрастием живописала то, что мне не довелось познать: легкость и непринужденность элегантных надменноликих красавиц, бесстыдство парочек. Гордость женщин, ожидающих богатых клиентов на тротуарах у выхода из театров, — сумеречных богинь таинственной религии. Я удивлялась всему. Без возмущения или неприязни. Только с радостью от того, что открываю для себя новое.

Салим слушал меня по обыкновению внимательно. Он соглашался, но я чувствовала, что его тревожит, как бы эта речь не приняла обвинительный уклон. Я улавливала его беспокойство, когда он подхватывал очередную мою тему, но с большим ожесточением. Он старался убедить меня в том, что все показавшееся ему опасным — просто потому, что я об этом заговорила, и его уже не интересовало, в каких именно выражениях, — является пороком.

Я поддакивала, но без энтузиазма. В его голосе слишком явно слышалось своекорыстное стремление переубедить меня. Опасности, о которых он говорил, меня никак не задевали; я не испытывала ничего, кроме безразличия, которое Салим принимал за слабость, за недопустимую наивность; это возбуждало его еще сильнее. По ходу нашего разговора все явственней проступал его страх. Он воспламенялся, пускался в разглагольствования, которые все больше напоминали проповеди, а проповеди всегда вызывали во мне неодолимую скуку. Поскольку скуку я скрывать не умела, то вид у меня сразу становился отсутствующий, и Салим нервничал. Он уже видел меня кто знает? — обманутой, ввергнутой в соблазн миром, который он с яростью расписывал как средоточие всех пороков, всех грехов.