Мы остаёмся жить - Извас Фрай

и в головах всех тех, кто поднял против нас оружие. Они сами поступили бы так же, как и мы, родись они в нашей стране. Разве мы такие чудовища, как о нас говорят?! Мы ведь такие же люди, просто жертвы обстоятельств. Просто люди и больше никто.

– Нам, помнится, говорили, что мы сверхлюди, – засмеялся я.

– Никогда в это не верил. Но жить в своей стране остался. Это – мой дом.

Ганс налил себе ещё одну рюмку и осушил её. Теперь ему было трудно даже стоять. И, чёрт возьми, никогда я так его не понимал, как теперь. Много веков разделяли нас – но понимал до последнего слова.

– Нельзя так жить, Ганс, – покачал я головой, – нельзя так продолжать.

– А что делать?

– Бежать.

– Для всего мира мы – чудовища. Нас примут только как пленных. Некуда нам бежать, дружище, кроме как в страну мёртвых. Ты слышал, что говорят?

Теперь Ганс ответил самому себе покачиванием головы.

– Откуда тебе это знать, конечно. Ты всё время сидишь у себя в особняке и выходишь только за пивом, будто ты никакой не офицер, а просто богатый бездельник. Я же, тем временем, слушаю всё, о чём говорят и как говорят. На Западном фронте сдавшихся на милость солдат лягушатники и сэмы называют вовсе не «военнопленными», а «безоружными силами врага». А знаешь, что означает этот выдуманный статус?! Они убивают их, друг мой, убивают. Стреляют в тех, кто бросил оружие и сдался – сотнями, тысячами, десятками тысяч. Не стреляют только по женщинам и детям. Только они и останутся после этой войны. А на востоке сдаться невозможно. За одну ночь русские отбрасывают нас назад сотнями тонн бомб. Вулкан, цунами, землетрясение и торнадо вместе не наносят такой урон и проходят тише, чем их войска. Зато, фольксштурм не даёт пройти их танкам – много смертников отдали свои жизни, чтобы покончить с их ордой.

– Значит, кое-где мы побеждаем.

– Нет. Это лишь конвульсии обречённого на смерть за минуту перед концом. Уже ничто не спасёт эту страну – просто не осталось того, что можно было бы спасти. А когда всё кончится, о нас и не вспомнят. Может, мы и заслужили всё то, что с нами происходит.

– В ужасах этой войны, Ганс, не может быть только одних виновных. Любой человек, взявший в руки оружие – уже преступник. Это самый трудный вопрос морали, на который не существует ответа. Оружие было создано для того, чтобы защищаясь приносить ещё больше вреда. Единственный выход из войны – это остановиться.

– Всё, в чём мы виноваты – так это в том, что до конца оставались самими собой.

– Поверь, этого уже достаточно для массы несчастий.

– Раз ты такой миротворец, – Ганс театрально закатил правый глаз и смотрел на меня теперь только левым, – почему же ты носишь форму, которую сам ненавидишь и которую презирают на всём Земном шаре?

Он снова покачал головой.

– Поверь, я видел не меньше смертей, чем ты; и всё время искренне верил, что поступаю правильно. Затем я понял, что это не так. И знаешь, что произошло? Что за минуту превратило из убийцы в дезертира и предателя, теперь скрывающегося под чужим именем? Я до сих пор люблю нашу землю и всем сердцем верю в наш великий народ. Но я ненавижу то, что их превратило в чудовищ.

– Что сделало тебя собой, Ганс?

– Нет, сначала ты расскажи: почему ты сражаешься за нашу страну? На то, что сделал ты – способен лишь настоящий патриот. Но ты ведь родился не здесь – и даже не вздумай сейчас меня обманывать. Ты родом не отсюда, а из совсем другого края. Никто не смог бы раскусить тебя. Но мне – повезло. Когда ты сидишь один в своём доме, ты часто ходишь по нему кругами и говоришь сам с собой на очень странном языке. Если ты не один из нас – тогда кто же ты и зачем сражаешься? Если ты агент противника – твоя миссия явно затянулась.

– Я не могу тебе это рассказать; не сейчас.

– Тогда я тоже не стану говорить, что сделало меня собой. Но скажи мне хоть одну правду – одну единственную, чтобы я мог тебе доверять. Назови город, в котором родился.

– Вейи.

– Никогда не слышал о таком месте. Где это?

– Этой страны не существует уже несколько тысяч лет. А в шестом веке до нашей эры мой народ сражался с римлянами. Они превратили нас в своих рабов. Страна называлась Этрурией. Но я про себя всегда называю её «домом».

Его глаза вновь перестало выражать какие-либо эмоции, будто у него не было лица.

– Ты и правда сумасшедший, – наконец, сказал он.

– Даже руины городов моего народа превратились в прах. Я прекрасно знаю, что значит видеть смерть собственной страны и всего, что когда-либо знал. Я видел это много раз. И поверь: на месте старого – вырастет новое – сильнее и лучше. У нашей страны – золотое будущее.

– Но кровавое настоящее.

– И чёрное прошлое.

– Ты – самый невероятный сумасшедший, которого я когда-либо встречал. Даже безумные надзиратели, спятившие в Бухенвальде – не были настолько ненормальными, как ты.

Я пожал плечами.

– Наверное, это нужно понимать, как комплимент.

Я встал. Ганс поднял глаза на меня.

– Раз уж мы уже преступники и нам не удастся никого спасти, – сказал я, – спасём хотя бы самих себя. Пойдём со мной, если ты убедился, что этому сумасшедшему – можно доверять.

Я направился к выходу из зала, но Ганс за мной не последовал.

Я бы хотел, чтобы не было проклятия. Чтобы не было ничего и смерть спокойно забрала бы меня ещё две с половиной тысячи лет назад в объятых пламенем Вейях. И не видеть, как глубоко в безумии погрязла история; в какой ад превращаются все желания вечного блага.

Я прошел мимо своей крепости – своего дома; и прошел мимо. Не он был моей целью. Эти стены, эти книги и пластинки за ними – не спасут меня. Помочь себе могу лишь я сам. Если бы я только знал, как. Надежды у этого гарнизона – всё равно давно уже не осталось.

В этом городе я жил последние двадцать месяцев. Я попросил назначить меня начальником гарнизона располагавшихся в нём казарм. И мне с радостью разрешили – чтобы я держался подальше от более высоких постов. Тем временем, пока армия гибла, я прятался здесь. Даже бессмертным я испугался того ужаса, который увидел за тысячи километров отсюда. Я