Огонь блаженной Серафимы - Коростышевская Татьяна Георгиевна

— Фиг побольше, голубчик, — хихикал будто над только ему понятной шуткой Брют, а потом понизил голос: — Говорят, ты с княгиней Кошкиной знакомство свела?

— Аудиенции удостоилась.

— И как она тебе?

— Не представляю, — осторожно начала я, — какого ответа вы от меня ждете.

— Именно такого, — подмигнул канцлер. — Твое мнение о ней волнует меня мало. Ты-то ей по нраву пришлась?

— Пожалуй, да.

— Интересно с чего? С твоим появлением у нее планы на династический брак с сопредельным правящим домом порушились.

— Ее сиятельство мне аффирмацию Анатоля подарила, — сказала я с обидой. — Это ли не свидетельство расположения?

— Или того, что это пустая бумажка? — хихикнул Брют и быстро спросил: — Чародею нормальному ты аффирмацию показывала? Настоящая?

Показывала? Да я эту бересту сама не рассматривала, как положила в ящик, так и не доставала.

Я смущенно покачала головой:

— Если это подделка, тогда смысл подарка мне непонятен.

— А если нет, понятен?

— Я, Юлий Францевич, — проговорила я с достоинством, — девушка простая, мне экивоки ваши тревожны и невразумительны.

Упаковка закончилась. Канцлер наклонился над столом, надписывая сопроводительную карточку, а разогнувшись, проворчал:

— Твоя незамутненность, конечно, мила и все такое, но… — Он придвинулся, зашептан на ухо: — Все высокомерные чародеи рано или поздно были повержены чародеями более сильными, а последние — вовсе людьми без способностей. Не привыкай на силу полагаться, если выжить хочешь.

Он поклонился, надел шляпу, велел приказчику доставить пакет по адресу и был таков. А я четверть часа выбирала фрукты к праздничному столу и размышляла. Кажется, я только что получила хороший совет от человека нехорошего.

Расслабилась ты, Серафима, страх потеряла. Плывешь по течению да на солнышко жмуришься, а от цели своей, как и прежде, далека. Думаешь, приказные сыскари за тебя работу сделают? Нет, они-то сдюжат, только так, что Маняшу ты не спасешь. Их задача — навье логово разорить, а твоя — Марию Анисьевну оттуда прежде выдернуть.

Меня тревожило, что подруга, кажется, остается с этими нелюдями по доброй воле. Я знала, что иерархия в навьем гнезде — кажется, оно зовется семья — строится вокруг хозяйки, госпожи, или, если следовать осиной тематике — матки. На эту роль никто из окружения Кошкина не подходил. Старая княгиня? Кто-нибудь из прислуги, ну, то есть, притворяющийся ею? Сомнительно. Скорее хозяйку никто и никогда не видит, ну, кроме особ приближенных и посвященных. В тени она скрывается, под защитой. Неужели придется с нею в схватку вступить за Маняшу мою драгоценную?

Чародейские силы навов-воинов я представляла. А что может хозяйка? И зачем меня в гнездо тащат? Ну не сновидческих же моих сомнительных способностей ради, правда? Грелкой семейной служить? Тогда отчего именно меня, мало ли в мире огненных чародеев?

Вопросы, вопросы, вопросы, и ни одного ответа. Тактика выжидания не действовала абсолютно. Геля с Мамаевым по крупинке информацию добывают, потому как сферы властные задействованы, к ним на кривой козе не подъедешь. А время идет.

По большому счету если бы не приказ Брюта рождественского бала дожидаться, я могла бы покинуть Мокошь-град хоть сегодня. Уверена, чародейский приказ и без меня бы разобрался. Тем более что сведениями о навах я снабдила их щедро. Интересно, за эту болтливость канцлер меня накажет? Под каким там особо секретным грифом все хранится? Ах, пустое. Сновидцы — блаженные, а блаженные болтливы. А еще они порывисты и непредсказуемы. И раз тактика выжидания меня подвела, пора свою порывистость проявить.

Корзины с фруктами, тщательно обернутые в упаковочную бумагу, я велела доставить в дом Бобыниных.

— Ав-р! — встретило меня за дверью.

— Бубусик замерз! — возмутилась «Маняша». — Давай уже возвращаться.

— И не подумаю. — Я решительно дернула ручку корзинки. — В отеле сейчас же поселюсь, а на Голубую улицу больше не пойду!

— И оскандалишься на весь свет?

— Пусть! Не желаю в ваши игры более играть.

Навья ручку не отпустила, дернула в ответ:

— Послушай, блаженная, ты, конечно, можешь сейчас характер свой проявить, скандал на пустом месте устроить, и он тебе с рук сойдет, князь и не то стерпит, лишь бы своего добиться…

— Чего именно? — Рывок, и вот уже знакомые Маняшины глаза с незнакомым злобным блеском у моего лица. — Чего он от меня хочет?

— Сам расскажет! И расскажет, и покажет. — Ухмылка навьи двусмысленна и скабрезна. — Но ты о другом подумай. Неелова твоя, в отличие от тебя, никому не нужна. Фортель выкинешь, мы на ней отыграемся.

— Как?

— Поверь…

Я выдернула корзину, развернулась на каблуках и бросила через плечо:

— Многозначительные недомолвки работают лишь до какого-то предела. Только что мы его достигли. Не собираюсь додумывать, что вы сделаете с Маняшей и кто именно эти «мы». Или ты мне…

Каблук скользнул на припорошенном снегом ледяном пятачке, и я позорно плюхнулась на спину, взмахнув корзиной. Бубусик вылетел из нее по дуге, приземлившись, счастью, в сугроб.

— Дитятко! — картинно завопила навья. — На помощь! Барышне Абызовой плохо!

Меня подняли прохожие, кто-то откопал собачечку и угостил обиженного страдальца сахарком.

— Спасибо, люди добрые, — кланялась «Маняша». — Хозяйка у меня на голову слаба, нервический припадок у ней приключился. Мы вот на извозчике домой отправимся. А чего она там болтает, вы не слушайте.

Я сжала кулаки, ощущая, как осыпаются пеплом перчатки, но навья обняла меня за плечи и огонь ушел, я бессильно царапала кожу ладоней. Высокая статная женщина обхватила меня без усилий, повела к коляске, просила помочь прохожих установить в ногах корзинку, повторяла чушь про нервы, припадки и про то, что дома мне полегчает, что не в первый раз такое приключается.

Подбежал дующий в свисток городовой, толпа разбавилась мундирами.

— Какое счастье, ваш бродь! На Голубую улицу нам, в дом Бобыниных. Кузина это ихняя, чародейка из-за гор, может, в газетах читали. Да-да, та самая огненная Серафима, барышня А.

Позор! Я зажмурилась, чтоб не видеть этих сочувствующих и любопытных лиц. Ах, отчего я не могла заткнуть уши, чтоб еще и не слышать?

Городовой поехал с нами и понес корзинку с Гавром, когда коляска остановилась у крыльца.

— Извозчику заплатите, — командовала нянька горничными. — Вы, ваш бродь, в гостиную проходите, там Наталья Наумовна все вам обскажет про горести наши семейные да дни многотрудные.

Меня потащили по лестнице, в спальне я начала брыкаться, пытаясь вырваться из объятий.

— Пусти!

— Всенепременно, — навья сделала подножку, мы упали на кровать.

Бороться с человеком, превосходящим тебя в росте и весе, да еще и в умениях, было делом безнадежным. Но я старалась изо всех сил. Нянька навалилась на меня, прижимая к постели, придержала, свободной рукой скользнув себе за ворот и этой же рукой стукнула меня по горлу.

От крика моего задрожали оконные стекла.

— Будешь дергаться, я тебе ее под кожу вобью, — прошипела навья. — Лежи, дитятко, сейчас все кончится.

Шею сдавило, будто на ней затягивалась удавка, я захрипела, сжатие ослабло, сменившись покалыванием.

— Все. — Навья, тяжело дыша, сползла с меня и распрямилась, поправляя растрепавшуюся прическу.

— Что… — прикрыла ладонями горло, ощутив там плоскую твердую ленту и какой-то медальон. — Что ты со мной сделала?

— Обезопасила, — «Маняша» подошла к зеркалу. — Можешь и ты полюбоваться.

Я приблизилась, меня шатало, со всех сторон давила непривычная ледяная тяжесть. Зеркало отразило мои безумные глаза и камею на атласной ленте, плотно обхватившей шею.

— Так ты этим кулоном пользовалась, чтоб силу мою нейтрализовать?

Пальцем я попыталась скользнуть под удавку, но атлас будто прирос к коже, с камеей была та же история, вокруг нее набухали капельки моей крови.

Навья хмыкнула и промокнула влагу носовым платком: