Оптинские старцы - Наталья Горбачева

Толстой в эти годы начал выступать как моралист-учитель, взялся руководить душами других, «старчествовать». И коли народ не признал его за старца, то ему пришлось дать знамение народу, переодевшись в крестьянскую одежду. За этот «вызов аристократам» большевики особенно уважали Толстого.

В одно из посещений Оптиной (скорее всего, во второе) у Толстого произошло столкновение с о. Амвросием. Как полагают, Толстой развил старцу свои «духовные открытия» и получил должный отпор.

Третья поездка состоялась спустя еще девять лет. Толстой посетил Оптину, когда ездил с дочерью навестить в Шамординской обители монашествующую там сестру Марию Николаевну. Это было за год до смерти старца Амвросия. Войдя к нему, Толстой принял благословение и поцеловал его руку, а выходя, поцеловал его в щеку, чтобы избежать благословения после трудного, острого разговора. Старец был в полном изнеможении и еле дышал. «Он крайне горд», — сказал преподобный вослед писателю.

С этого времени у Толстого возникла сильная неприязнь к о. Амвросию, которая не оставляла его до конца дней. В разговоре с А. Б. Гольденвейзером незадолго до своей смерти Толстой отзывался как о равнозначных личностях — о старце Амвросии и о расстриженном священнике Григории Петрове: «Популярность опасная вещь: в ней опасность потому, что она мешает человеку просто смотреть на людей с христианской точки зрения». В глазах Толстого старец Амвросий был человеком, повредившимся от большой популярности. Как раз именно в этом о. Амвросий и обличал самого Толстого.

Такого подвижника, повредившегося от большой популярности, Толстой вывел в своей повести «Отец Сергий», за которую он принялся в 1890 году после возвращения из Оптиной. Игумен монастыря, куда поступил герой Толстого о. Сергий, был учеником «известного старца Макария, ученика Леонида (в схиме Льва. — Н. Г.), ученика Паисия Величковского». Между тем события происходят в эпоху императора Николая I, в то время как старец Амвросий начал свое служение в начале царствования Александра II. Подобная ошибка в хронологии делается писателем сознательно, дабы неудавшийся монашеский путь своего главного героя связать с именем старца Амвросия и тем духовным направлением, которое существовало в Оптиной.

Но не в учителях-старцах причина духовной катастрофы о. Сергия, закончившего свой путь плотским падением, а в необычайной гордости самого о. Сергия, в миру князя Касатского, который с юности добивался первенства во всем: в науках, в игре в шахматы, в разговоре по-французски и т. п. Этот дух первенства — дух гордыни он принес и в монастырь. «Поступая в монастырь, он показывал, что презирает все то, что казалось столь важным другим и ему самому в то время, как он служил, и становился на такую высоту, с которой он мог сверху вниз смотреть на тех людей, которым он прежде завидовал». Святоотеческая мудрость может прокомментировать подобное состояние монаха словами святого Иоанна Лествичника: «Гордый монах не имеет нужды в бесе: он сам сделался для себя бесом и супостатом».

Когда о. Сергий начал «старчествовать», то думал, что «он светильник горящий», «он тяготился посетителями и уставал от них, но в глубине души он радовался им, радовался тем восхвалениям, которые окружали его…» Возможно ли представить, чтобы любвеобильные смиреннейшие оптинские святые старцы имели внутри себя подобный вулкан тщеславия!..

Святой Симеон Новый Богослов объясняет истинную цену лжестарцев, подобных о. Сергию Толстого. Таковой, «взяв на себя труд, награды лишается потому, что обкрадывается тщеславием, не понимая этого. Мнит о себе, что он внимателен, и весьма часто от гордости презирает других и их осуждает, и поставляет себя достойным, согласно своему воображению, быть пастырем овец и путеводит их, и уподобляется слепцу, покушающемуся водить других».

Состояние о. Сергия в терминах аскетики называется «прелестью» (прельщенностью), которая не только не наследует благодатных даров старчества, дара рассуждения, прозорливости, но и опасна для души и самой жизни человека.

Карикатуры на о. Амвросия не получилось, лишь обнаружилось состояние гордой души самого Толстого, ибо «от избытка сердца говорят уста».

Толстой встречался со старцами, видел проявление их благодатных даров и свойств, но решил объяснить все это естественным способом. То же самое он проделал с Евангелием, составив собственное, толстовское, исключив из него все сверхъестественное, свойственное Сыну Божию. Вступив же на этот путь, не мог не пойти дальше, отрицая чудеса Иисуса, Святую Троицу, воплощение, искупительные страдания и воскресение Христа, Его второе пришествие, будущий Страшный суд и воскресение мертвых. С таким багажом знаний и веры он начал создавать новую, превосходнейшую религию, которая должна осчастливить человечество, — толстовство, прельстившее множество несозревших умов и гордых сердец.

В конце концов, не создав ничего, писатель, как и его герой о. Сергий, почувствовал тягу к бегству: он уже приготовил мужицкую рубаху, портки, кафтан и шапку, продумывая, как оденется, острижет волосы и уйдет.

«28 октября 1910 года, — рассказывает М. В. Лодыженский, — совершается нечто неожиданное для всех нас. Толстой бежит из дома и бежит не к толстовцам, а к своей сестре, монахине, имея цель близ нее пожить; совершает этот побег тайно от всех. Знает об этом один доктор Маковицкий, которого Толстой берет с собой… Выехав из дому к сестре, не едет к ней сразу, а решает заехать в Оптину пустынь с целью повидаться с оптинскими старцами».

«Лев Николаевич, — рассказывал Д. П. Маковицкий, — еще в вагоне спрашивал и опять спросил ямщика, какие теперь старцы в Оптиной, и сказал, что пойдет к ним».

На следующий день Толстой пошел в скит. Подойдя к воротам, справа от которых была келья старца Иосифа, а слева — старца Варсонофия, остановился и, немного постояв, вышел на тропинку, ведущую через огороды к Жиздре. На берегу он развернул свой складной стул и, достаточно отдохнув, вернулся в гостиницу и больше никуда не выходил. Утром 30-го Толстой отправился в Шамордино, расписавшись в оптинской книге посетителей «Лев Толстой благодарит за прием».

Когда Толстой приехал к сестре, монахине Марии, они долго сидели, затворившись от всех в ее спальне. Вышли только к обеду, тогда Толстой сказал: «Сестра, я был в Оптиной, там так хорошо! С какой радостью я жил бы там, исполняя самые низкие и трудные дела; только бы поставил условием не принуждать меня ходить в церковь». — «Это было бы прекрасно, — отвечала сестра, — но с тебя бы взяли условие ничего не проповедовать и не учить». Он задумчиво опустил голову, сидя так довольно долго. «Виделся ли ты в Оптиной со старцами?» — спросила она. «Нет. Разве ты думаешь, они меня приняли бы? Ты забыла, что я отлучен».