Воспоминания - Ксения Эрнестовна Левашова-Стюнкель
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я услышала о приходе замечательно красивого и нарядного студента и очень заинтересовалась. Подумала, под каким же предлогом мне появиться, но тут услышала звон тарелок и поняла, что накрывается стол — скоро обед. Я подошла к зеркалу, проверила, все ли у меня в порядке и какая я сейчас. При моем появлении все уже сидели за столом. Студент поднялся мне навстречу, почтительно наклонив голову. Подал руку. Я прочла в его синих глазах изумление. Он был высок, строен, прекрасно сложен. Густые черные гладкие волосы были закинуты назад, смуглый цвет лица, прямые широкие брови и усики над губой. Боже, как он мне понравился! Точно вот сразу весь вошел в мою жизнь. Волнение овладело мной, я делала большие усилия, чтобы не выдать себя.
После первого визита Конрад Эдуардович стал у нас часто бывать. Раз как-то привел своего гимназического товарища, тоже юриста, Вышинского.
Конрад Эдуардович прекрасно говорил по-русски, а у Вышинского — акцент. В нем сразу узнавался поляк. Конрад Эдуардович вел у нас дома игру в преферанс, выучил и Борю, и Шумовского. Родители с удовольствием играли, и неплохо, но Боря был разиня и всегда попадался. Я терпеть не могла карты и не изъявила желания перекидываться с ними. Я где-то читала и была согласна тогда, что люди за неимением мыслей перекидываются картами.
Конрад Эдуардович бывал у нас каждую субботу, но он как-то больше примыкал к взрослым. С Борей они не очень сошлись. На гимназистов смотрел сверху вниз и вовсе не снисходил к кадетам, хотя все они были уже в последнем классе и слыли передовыми, читали нелегальную литературу. И вот тут-то я впервые узнала, что у студентов бывают обыски, что многие из них «неблагонадежные».
Было рождение у Конрада Эдуардовича, у него собрались товарищи, он пригласил и Борю. На столе стояла закуска, сладости, а за другим играли в преферанс. Вдруг нагрянула полиция, потребовала документы, произвела обыск, но, не найдя ничего, ушла. Во время обыска у Конрада Эдуардовича студенты вели себя по отношению к полиции вызывающе и героически.
Когда у Шумовского спросили фамилию и чей он сын, «Сын монаха», — ответил он. В субботу очень горячо обсуждали этот случай.
Конрад Эдуардович жил на Бронной в студенческом общежитии, и там это нередко случалось. Мне никогда не приходилось сталкиваться и даже слышать, что полиция может войти в дом и произвести обыск. Так вот, за здорово живешь.
До самых рождественских каникул приходил Конрад Эдуардович.
Субботы стали обогащаться статьями Л. Н. Толстого, перепечатанными на гектографе. Часто появлялся Горький до выхода в свет в печать. Все это читалось, обсуждалось горячо. Дом полон самой разной молодежи всех возрастов, направлений и взглядов. Очень интересно было, когда каждая сторона отстаивала свои взгляды, и я удивлялась начитанности не только студентов, но и гимназистов. Так, понемногу, подошли и зимние каникулы.
Большинство наших друзей разъехалось — кто в Вильну, кто в Рязань, кто в Тульскую, одни москвичи остались. Но в самый Сочельник приехал Вася и привез мне вальс Ребикова «Елка» — на обложке она была нарядная и в огнях. По несколько раз он играл, прислушиваясь к каждой фразе, и снова играл. Вася был очень грустным, я чувствовала неловкость, когда мы оставались одни, легче было, когда кто-нибудь третий присутствовал. Принесли елку большую и душистую, поставили ее в столовой, и аромат разнесся по гостиной и передней. Вечером зажгли, мама села за рояль и предложила нам спеть традиционную немецкую песню «О, Танненбаум». Мне она очень нравилась, и мы с удовольствием запели. А утром часов в восемь, может, чуть позже пришли ребятишки славить Христа. Их было человек пять от десяти до четырнадцати лет.
Один из них нес на палке звезду, они вошли в столовую, оглядели комнату и довольно слаженно запели «Рождество твое, Христе наш». У одного из них висела кружка, папа опустил в нее деньги. Мальчики пошли в следующую квартиру.
Вечером мы были у Лизы. Петр Михайлович попросил Васю нарисовать ему что-нибудь на память. Вася на сером листке изобразил себя, а рядом официанта в белой тужурке. Вдруг ему вспомнилась текущая в Киеве еврейская песенка, Вася ее очень комично продекламировал. Вот она:
Тадел был жидок типичный,
Он имел завод кирпичный,
Бакалейная цвейлавка,
И селедка, и булавка.
И была тогда в тот раз
Выставка — всем напоказ,
И поехал туда Исайка,
Тадель, Мамель и Хайка.
Он по выставке гулял
И кадета повстречал.
Каково, маленький народ?
Вы на службе какой год?
Вы на службе не бывали?
Вы про корпус не слыхали?
Ужель в Лефортове-то он,
Там наукам обучают,
И без гелдов принимают.
Ах, нельзя ли, господа,
Мне сынка отдать туда?!
Вася говорил это очень комично, как это делали местечковые евреи, которые теперь совсем вывелись. Они — карикатуры прошлых дней!
В Манеже были праздничные гулянья, жара стояла страшная. Народу было уйма, не пробьешься к аттракционам, надо было держаться ближе друг к другу, чтобы не потеряться.
Перед Новым годом мы гадали. Ставили два зеркала, одно против другого, зажигали две свечи, сидели и ждали, кто появится, но никто не появлялся. Спускались на улицу, останавливали прохожих, спрашивали, как зовут. А наутро, по тогдашнему обычаю, приезжали визитеры, как мы их называли — «обслуживающие». Даже тем, кого и не видели никогда, — печникам, трубочистам, газовщикам, ведающим уличным освещением, дворникам, стекольщикам — всем надо было дать на чай, с Новым годом. Часам к двенадцати приезжали папины сослуживцы и вообще знакомые, если кого не хотели принимать, говорили «нет дома», визитер оставлял карточки и ехал дальше, извозчик брался на часы. А кого ждали, того принимали, угощали и оставляли обедать. Перед Крещением 6 января обязательно гадали. Топили воск, выливая в воду, смотрели, что получится. В скорлупку от грецкого ореха ставили по свечке и ждали, к какому берегу она примкнет.
Кончились каникулы, а на Девичьем поле были балаганы, петрушки, карусели, какой-то цирк, американские горы, катание на санях, на розвальнях и прочие развлечения — красочные и шумные. Народу толкалась тьма — не проедешь, не пройдешь.
В январе приехал Конрад Эдуардович
