Любовь Лафайета - Екатерина Владимировна Глаголева

один отряд, однако эти люди время от времени останавливались и отстреливались; Лафайет узнал бригадира Томаса Конвея, выкрикивавшего приказы. Вдалеке уже можно было разглядеть неумолимо надвигающиеся шеренги красномундирников; левее шли тёмно-зелёные отряды немецких егерей. После минутного замешательства Лафайет снова пришпорил коня — вперёд, к Стерлингу!

Американская батарея смолкла; громче зазвучали флейты, игравшие марш британских гренадеров; красно-белые фигурки в чёрных треуголках, надвинутых на глаза, ровными рядами шли в штыковую атаку. Лафайет устремился наперерез бегущим американцам, крича им остановиться; молодой парень в куртке с оторванным рукавом уцепился за его стремя, но вдруг вздрогнул всем телом и упал ничком; в ту же минуту левую ногу ниже колена словно наотмашь ударили оглоблей. Неожиданно сзади послышался звук кавалерийской трубы — сигнал к атаке. Лафайет обернулся: Казимир Пулавский в синем доломане с красными отворотами летел галопом с саблей наголо впереди взвода личной охраны Вашингтона.

Бирмингемский холм был уже в руках англичан, но громогласный толстяк Генри Нокс разворачивал в Дилворте артиллерию; виргинцы, присланные генералом Грином, перерезали дорогу к посёлку. Охрипший Лафайет наконец-то увидел осанистую фигуру Стерлинга. Паника улеглась; раненые и измученные многочасовым боем ополченцы организованно отступали под прикрытием свежих войск. Поле битвы укрыла ночная мгла; британцы остановились.

Только теперь Жильбер почувствовал, что его левый сапог полон тёплой влаги. Резко обернувшись на чей-то оклик, он потерял сознание, а когда очнулся, то увидел над собой встревоженное лицо Вашингтона в свете коптящей лампы. Было темно и холодно; Лафайет лежал на телеге в одном сапоге, босая левая нога туго перебинтована до самого колена. "Позаботьтесь о нём, ведь он мне как сын", — услышал он голос генерала.

Телегу немилосердно трясло. К полуночи достигли лагеря в Честере и остановились там до рассвета, а поутру двинулись дальше — в Филадельфию.

Эту ночь Жильбер почти не спал: задрёмывал, но вскоре пробуждался — от тряски, от жжения в ноге, от криков и стонов. Рядом тотчас возникал Сурбадер де Жима, спрашивая, не нужно ли ему чего; Лафайет благодарно ему улыбался. В Филадельфии его отделили от прочих раненых и отвезли на постоялый двор.

Он проснулся по зову природной потребности. Обвёл взглядом комнату, не узнавая, потом всё вспомнил. Его одежда висела на стуле, под которым грустно свернулся единственный сапог, а вон и судно, но едва Жильбер сбросил ноги на пол и попытался встать, как вскрикнул от боли, а бинты окрасились свежей кровью. В комнату вошла старушка в чепце и переднике, с кувшином в руках; поставила кувшин на стол, притворила дверь, наклонилась за ночной посудиной и подошла к постели. Жильберу пришлось подчиниться ее бесцеремонности.

Лежать на спине было нудно, к тому же про него словно забыли. Слуга принёс обед из трактира и куда-то запропастился.

Ближе к вечеру дверь распахнулась, в комнату стремительно вошёл молодой светловолосый мужчина в тёмносинем мундире и большом белом переднике, забрызганном кровью, с медицинским несессером в руках. Жильбер узнал доктора Бенджамина Раша, главного хирурга Континентальной армии. Следом слуга Лафайета нёс таз с тёплой водой. Доктор был явно не в духе; схватил стул, со стуком поставил возле кровати, отбросил одеяло… Когда Жильбер, приподнявшись на локтях, увидел наконец свою рану — сочащуюся красным вспоротую плоть с грязнолиловыми краями, — его чуть не стошнило. Он закрыл глаза и откинулся на подушки. Но тотчас устыдился. Тоже мне, боевой офицер! При виде крови чуть не сомлел, как барышня! Хорошо, что слуга загородил его собой.

— Рана пустяковая, кость не задета, нерв тоже, — отрывисто говорил Раш, заново бинтуя омытую ногу. — Придётся полежать какое-то время. Отвоевались.

Доктор собрался уходить; Жильбер отчаянно метнул в него вопрос, точно гарпун:

— Мы ведь не сдадим Филадельфию, верно?

Раш резко обернулся, так что слуга с испуга плеснул на пол окровавленной водой.

— А кто же её удержит? — язвительно спросил Раш. — С позволения сказать, генерал Грин — этот подхалим, не способный действовать в одиночку? Пьяница Стерлинг — самовлюблённый, напыщенный лентяй? Хвастун Стивен, чья глупость может сравниться только с его трусостью? Или, может быть, Салливан — бездарный бумагомарака, полностью теряющий голову на поле боя?

Высказав всё, что накипело на душе, врач так же стремительно ушёл, оставив Жильбера в полнейшем смятении.

В сумерках к нему забежал Томас Конвей — ирландец, выросший во Франции, который приехал в Америку ещё в мае. Он объяснил Лафайету, что стало причиной поражения: дурак де Бор, получив приказ Салливана о передислокации, почему-то не пошёл напрямик, а сделал круг по лесу и вернулся на прежнее место, которое к тому времени уже заняли мэрилендцы. Заслышав голос британских пушек, задние запаниковали и выстрелили в передних, уложив три десятка своих, а потом вся дивизия обратилась в бегство перед английскими гвардейцами. Теперь старику грозит военный трибунал…

Едва за ним закрылась дверь, явились Дюбуа-Мартен, Девриньи и ещё несколько человек: они уезжают. Лафайет заволновался: во Францию? Пусть немного обождут, он напишет письмо жене. Ему подложили под спину подушки, принесли от хозяйки лист бумаги, чернила и толстую Библию, служившую подставкой. "Начну с того, что я чувствую себя хорошо, потому что хочу кончить тем, что вчера мы дрались по-настоящему и не оказались сильнее. — Бумага покрывалась торопливыми каракулями. — Наши американцы, стойко продержавшись довольно долго, в конце концов были обращены в бегство; я пытался их остановить, и господа англичане наградили меня пулей, слегка ранившей меня в ногу, но это пустяки, сердце моё, ни кость, ни нерв не задеты, я отделался тем, что некоторое время лежал на спине, что привело меня в дурное расположение духа. Надеюсь, сердце моё, Вы не встревожились; Вам, напротив, следует успокоиться, поскольку я теперь некоторое время не смогу участвовать в сражениях, поскольку намерен поберечь себя". Закончив, он запечатал письмо; офицеры ушли.

Какие счастливцы — они увидят её!

С момента их разлуки прошло семь месяцев, но стоило смежить веки, как Адриенна появлялась перед ним, он чувствовал тепло её кожи под своими губами, касался ладонью её мягких волос… Жильбер измучил расспросами Пулавского, когда тот вручил ему письмецо из дома двадцать дней назад, но без толку. Поляк весьма дурно говорил по-французски и мог лишь повторять, что его жена "трэ бэль"[13].

В своём письме она намекнула, что Куаньи рвётся к нему сюда. Ах, если бы он и вправду приехал! Вот с кем Жильбер всласть наговорился бы и узнал наконец, стал ли он отцом во второй раз! Адриенна уже давно должна была родить. Неужели она не отправила ему никакой весточки через Франклина и Дина?