"Если", 2010, № 5 - Фредерик Карл

Ее зовут Лу. Она контроль качества. Якобы. Кем бы она ни была, сейчас или потом, я на нее любуюсь. Древняя бронза кожи. Темные глаза. Физически — абсолютно мой тип. Есть и другие моменты совместимости.

Давайте просто скажем, что у нас с ней много общего.

— Нас тревожит опорная матрица нижнего подвального этажа, — с места в карьер, без всяких «здрасте» сообщает Лу. Откуда она взялась? Как попала в мой кабинет? Очень просто. Как сфера, посетившая Флатландию в книжке Эббота:[16] внезапно появилась из третьего измерения, как вторгается под воду палец, если макнуть его в пруд.

Повторюсь, у нас много общего. Лу путешествует во времени. Но тело, в котором она постоянно обитает, появилось из куда более далекого будущего, чем мое. Лу сильнее. Крепче. Резвее. Одним прыжком перемахивает через небоскребы.

И на кривой козе ее не объехать.

Спрашиваю:

— Которая?

В Соборе минимум четыре известных мне подвала. Мой предтеча на посту главного архитектора питал к ним слабость. Возможно, сосредоточенное обмысливание миллиардов этих извилистых коридоров в конце концов и свело его с ума. С другой стороны, причиной могло стать заурядное пьянство.

— Все, — отвечает Лу. — Расхождения с условными инструкциями по нерожденным переросли в выявляемый резонанс. Справедливость к плоду в чреве матери с некоторых пор сделалась недоопределенной в отношении прав и свобод тех, кто уже родился. Шаблоны не стыкуются, и мы задумались, не в этом ли главная предпосылка вскрытия.

Вскрытие яйца. Наш bete noir — жупел.

— Ты уверена? — хмыкаю я. — Не похоже, что грядет конец света. Обещанного миллион лет ждут… — С досады я первым делом начинаю хохмить. И вторым. И третьим. Обычно я честно глушу в себе шута, но зачем человеку жена, если не для того, чтобы внимать его внутреннему диалогу?

— Миллион лет — капля в море и мгновение, — говорит Лу. — Тебе это прекрасно известно.

— Ты принесла наряд на доработку?

Лу медлит. Глядит в упор. Что-то в этом есть необычное. Я стоял; теперь я присаживаюсь на край письменного стола. И вцепляюсь в столешницу снизу.

— Исправление ерундовое, — роняет она. Почти небрежно. Почти вскользь. Почти. — Поступай по своему усмотрению.

Я слегка ошарашен. Обычно поправки к шаблону спускают сверху вместе с полной технологической разблюдовкой. Сотни страниц инструкций. Ведь с будущим не поспоришь. В смысле, они-то по определению были здесь и сделали это.

— Ладно, — говорю. — Нельзя ли чуть подробнее?

Вновь легкая заминка. Я крепче вжимаю пальцы в испод столешницы.

— Тут замешана Ребекка. Твоя жена Ребекка.

Что?

— Что?

— Уильям, я пыталась подготовить тебя, — говорит Лу. — Ребекка превратилась в мощный аттрактор недоопределенности. Честно говоря, мы полагаем, что сложности с матрицей каким-то образом связаны с ней.

— Что ты несешь, Лу? Она обычная женщина.

— Я знаю. Но уравнения не лгут. Возникли событийные подвижки, эффект бабочки… на смену погрешности идет потеря устойчивости. Зыбкость. И у истоков, похоже, Ребекка. Ты же слышал: недоопределенность. Как если бы к одному будущему вело много путей. Что, сам знаешь, невозможно.

— И это означает?.. — спрашиваю.

— Катастрофу, Уилл, — отзывается Лу. — Гибель проекта. Яйцо расколется.

— Погоди минуту! Ты же твердила, что она скоро умрет. Дескать, эта самая ее болезнь неминуема. Ты ни словом не обмолвилась о том, что Ребекка представляет опасность для проекта.

Мгновение Лу молчит. Ее лицо накрывает маска бесстрастной пустоты. Так она смотрит, когда, отправившись в загул по квантовому дереву выбора, изучает миллиарды миллиардов возможных ответов. Затем — улыбка. Безупречные губы изгибаются в презрительной понимающей усмешке. Лу говорит:

— Послушай, это трудно объяснить, не рискуя усугубить твое положение. Но я постараюсь ответить.

Я вдруг пугаюсь до посинения. В конце концов, действительно важный вопрос — всего один.

— Чего ты от меня хочешь?

Лу делает шаг в мою сторону. Лицо безмятежно-спокойное, но в уголке глаза блестит слеза. Слеза, в которой заключены целые созвездия переживаний. И эпохи.

Вселенское страдание. Вселенская боль.

— Уильям, тебе придется ее убить. — Лу простирает руки. В правой — пистолет.

Полуавтоматический «хаузер» 98-й модели. Оружие столь передовой кодировки, что даже такому, как я, кажется заговоренным злой колдуньей. Для подстреленного из «хаузера» возврата нет.

Я вздрагиваю.

— Зачем просить меня? Она сама себя убивает. Вполне успешно.

— Недостаточно успешно, — возражает Лу. — Тебе придется сделать это. Сегодня вечером.

— Нет, — вырывается у меня жалкий писк. Болтайте про слабую недоопределенность! Я-то знаю, против чего иду. Лу только первая ласточка. Против самого человечества. Или того, что от него осталось.

Лу печально качает головой. Еще одна слеза. Еще один возможный мир идет прахом.

— Ты знаешь, что да.

Хотел бы я сказать, что не занялся с Лу любовью. Хотел бы сказать, что не взял ее.

Занялся. И взял. Одновременно. И по отдельности. Ее кожа под моими пальцами светилась. Пылала. Губы трепетали на моих губах, как крылья доисторической бабочки, виновницы падежа динозавров.

Падаем в настоящее.

Лу толкает меня на пол, раздевает донага. Оседлав, всовывает в себя. Двигается в одном ритме с солнцем, бьющим сквозь листву на планете, стертой с лица космоса за тысячу столетий до появления Лу на свет.

Потом утягивает меня в будущее. Внушает желание быть там с ней. Любить. Надеяться. Мстить Вселенной, вздумавшей извести нас. Найти в ней, Лу, противоядие.

Но я переворачиваю Лу, спихиваю на роскошный персидский ковер. Раздвигаю ее невероятно красивые ноги.

Все это может быть твоим.

Уже твое.

Будущее видится розовым.

Моя вторая жена на самом деле не женщина в привычном понимании. Или, скорее, воплощенная женщина. Стандартное звено структуры, в которую превратится человечество. А я… возможно, и я не простой зодчий.

Я должен сделать признание.

Это не то, что вы думаете. Мои путешествия во времени вовсе не секрет. Все о них знают. Я объявился в тот день, когда предыдущий главный архитектор покончил с собой. Свел счеты с жизнью на редкость скверным способом — с помощью модифицированной плазменной пули, какими бьет «хаузер». Информацию нельзя ни создать, ни уничтожить: умелец вытянет пароль даже у трупа. Зато ее можно защитить паролем на веки вечные.

Тому, в кого угодил мод-пэшный заряд, уже не загрузиться в буферную память. Он просто умирает.

Вот какую игрушку приставил к виску злосчастный недотепа. И унес в могилу все персональные ключи.

Тем самым отрубив им (читай: Исполнительному совету, то есть Консорциуму, то есть Всегалактической политической организации человечества) доступ. К проекту «Галактическое ядро». В Собор.

Но — о счастье!

Откуда ни возьмись, я с кодом. Весь из себя путешественник во времени. Могу повторно запустить проект.

При одном маленьком условии.

Будущее хочет иметь право голоса в Соборе Справедливости. Наши притязания на участие в предприятиях, связанных с наследием, не менее законны, чем у прошлого и настоящего.

Мы тоже жаждем справедливости.

Из чего она могла бы складываться? Давайте просто скажем, что за пару миллиардов лет можно мало-помалу усмотреть в справедливости не столько цель, сколько средство. И по крупицам занести в разряд справедливого все, что способствует твоему выживанию.

За пять минут до последней полуночи Вселенной закон Ферми превратился в облом Ферми.

Там, в конце времен, никто не пришел к нам на помощь. Воззвать было не к кому.

Разумные существа исчезли. Подчистую. До единого. Мы, сама разумность, не оставляем решительно никаких следов своего краткого пребывания на этом свете. Словно и не рождались. Так бывало великое множество раз. Бывало с каждым.