Охрана - Александр Торопцев

На хорошем английском она здоровается с присутствующими, проходит к руководителю, вручает ему папку. Пока он листает ее не спеша, Марина стоит, слегка наклонив к нему русоволосую головку, и ждет, а мужчины, даже привыкшие к этой сцене, молча смотрят на то пространство, которое еще колышется дымом, освеженным дорогими духами. Чудо, а не женщина! Какой лоск, какие линии, какая грация. Ничего балеринного, искусственного, пусть и гениального. Ни на одном конкурсе красоты, тоже деланном, искусственном и красоту делающем искусственной, будто для спиртования, на века, Марина не прошла бы ни один тур. Зарезали бы. Но сколько же в ней было жизни, и как умела она подавать себя, свое понимание жизни: даже дым в переговорной подрагивал от нервной перегрузки, слегка овевая ее тело.

– Нет, Марина! Мне нужна другая папка, – строго, впрочем, вполголоса, говорил руководитель переговоров, и довольная она шла, как по подиуму, к двери, аккуратно открывала ее, извинялась все на том же языке и исчезала на пять-шесть минут.

Известный в общем-то прием в переговорном деле. Используют его давно и во всем мире. Но безотказно он действует далеко не всегда. Сказка сказкой, а таких повзрослевших, в самой роскошной женской спелости мальвин не много рождается на земле.

Марина была в конторе женщиной авторитетной. А это тоже большое искусство, большой профессионализм, труд. Одно дело родиться мальвиной, а другое – использовать нужные черты этой героини в своей работе, причем не один-два раза в год, а постоянно, изо дня в день, при этом следует помнить, взрослея и, как говорят иной раз о мужчинах, матерея.

Вообще говоря, это чисто женское слово в какой-то момент истории человечества почему-то оторвалось от женщин. А зря. Потому что матереть могут только женщины или волчицы. Матерая волчица – неплохо сказано. Матерый волк – гораздо хуже. Матерая Марина – и точно, и кратко, хотя некоторые словоеды и здесь могут воспротивиться. В самом деле, Марина к тому времени, когда ее стали вызывать в переговорные, матерью была всего один раз, а значит, матерой ее назвать можно было лишь с большими оговорками. Да и самой Марине вряд ли это понравилось бы. Матерая мальвина с одним сынишкой – ну куда это годится?!

В девяносто пятом бывший майор Воронков зачастил к заматеревшей (хотя так и не родившей второго ребенка) Марине, а Ирина стала все чаще говорить ей о нем в телефонных разговорах и кухонных посиделках. Намек был ясен. Сергею нужна была работа. Марина занервничала, внешне ничем свою легкую тревогу не проявляя. Ни на работе, ни дома с сынишкой, ни дома с Сергеем.

Она знала, что время сокращений в сокращенной стране не прошло, что каждое ее неосторожное движение может закончиться разговором с заместителем генерального директора по кадрам. Претендентов на ее должность у родственников и хороших знакомых тех, кто всю жизнь отработал в конторе, было немало. Покидать такое место в расцвете женских творческих дарований она, мать девятилетнего сына, не могла по многим вполне понятным причинам.

Задача перед ней стояла сложнейшая.

Однажды субботним вечером Сергей явился к ней гордый, без тени тревоги на лице. А что ему тревожиться?! Он пишет книгу, много читает, собирает материал. До цели еще далеко. Но в общих чертах он уже представил себе все, над чем так упорно трудился.

Выпили джина с тоником. По жаре хорошо. Потянулся разговор. Если говорить откровенно, то Сергей ей нравился больше многих начальников отделов и других руководителей конторы. Что-то было в нем свое, пусть и не родное (это уж слишком), и не сильное (сила ее влекла, мужская сила, а уволенный Сергей силу стал терять), но свое. Он не был весь запрограммирован, закован цепями условностей. Он был более свободным, чем все остальные мужчины, которые появлялись на ее горизонте. Он был больше ребенок, чем взрослый. Этой детскостью, непосредственностью он напоминал ей собственного сына. А его-то она любила! Даже оказавшись на краю пропасти, Сергей вел себя не как взрослый человек. Он не смирился с судьбой, не притих, не пошел на поклон к брату, хотя тот сделал бы в этом случае для него все. И другие люди помогли бы ему, приди он к ним с повинной головой. Скажем, в армию его бы не вернули, это уж слишком для любой армии мира с хорошими традициями. Но работу нашли бы. Да, не так уж и глубоко знал Сергей английский язык, и французский, и немецкий. Но человек он был обучающийся, учиться не ленился, в школе лень свою оставив. Почему же, почему же он не поклонился, не покорился, не приклонился в тот отчаянный для него год?

– Они только этого и ждут, – говорил он с пафосом. – Нет уж. Мне с ними не по пути. Я лучше книгу напишу, чем буду участвовать в этом бардаке.

– Кстати, как у тебя книга? – спросила Марина, не зная, каким образом ей поскорее выпроводить своего дорогого гостя и поехать в Дорохово, на дачу, к сыну.

– Все хорошо, прекрасная маркиза, – сказал Сергей, и в голосе его она почувствовала и тайну, и сверхважность, и уверенность, и нежелание куда-либо торопиться. – Главное, не спешить. Это они – люди временные. Им надо спешить. Их скоро сметет жизнь с кресел и престолов. Поэтому они и торопятся. А мне-то куда спешить, а? Марина, скажи, куда нам с тобой торопиться?

А еще он мог улыбаться не то чтобы нагло, но близко к этому. И смотрел он, улыбаясь, как смотрят на женщин хамоватые мужики, не понимающие, что и у женщин есть тоже душа, которую раздевай, не раздевай – не увидишь, если ты хам.

Сергей улыбался. Он уже готов был сказать ей какую-нибудь солдатскую фразочку (и это у него получалось не хамовато, хотя и с некоторой наглостью, а может быть, прямотой), но в это время зазвонил телефон. Марина взяла трубку, скривила губы.

– Да, Таня. Еще не уехала. Пробки на дорогах. Попозже поеду. Так, сижу. Болтаю с одноклассником. Голова болит? Даже не знаю, что и присоветовать. Мне обыкновенный анальгин помогает. Уже не помогает?

– Пусть приходит сюда. Я ей любую боль сниму, – громко сказал Сергей, и Марина пошутила в трубку:

– Он говорит, приезжай сюда. Он любую боль снимает вмиг. Нет, не врач. Хуже. Гораздо хуже.

Шутка оказалась неудачной. Через полчаса в квартиру вошла начальник того самого отдела, в котором работала Ирина. А именно непосредственный ее начальник. Сергею Татьяна не понравилась. Старовата, знаете ли. Особенно на фоне Марины, и в этот неприятный для нее вечер (устроили в ее квартире частную клинику!) державшей себя исключительно точно.

Гостье на больную голову Сергей, однако, понравился. Он был галантен, смотрел на нее пристально, не стесняясь хозяйки.

– Татьяна Николаевна, – сказал он вдруг серьезно. – Я вас вылечу. Это очень просто. У вас просто сбилась фигура.

– Что? – в один голос воскликнули женщины, вытаращив на него глаза. Еще мгновение, и начальник рекламного отдела пулей выскочила бы из квартиры, но Сергей, важно восседавший на стуле с высокой спинкой, сказал торжественно:

– Этого вам не понять. Это долго объяснять. Если хотите, я вылечу вас за пять минут.

– Мне так надоела эта боль. Я устала. Сергей, сделайте милость, освободите меня от этого убийственного плена!

– Легко и непринужденно, – Сергей был строг и важен, как и любой доктор. – Садитесь сюда, в центр. Марина, оставь, пожалуйста, нас одних. Чтобы не фонило, понимаешь. У тебя фон сильный.

– Легко и непринужденно, – Марина подхватила со стола трубку радиотелефона и ушла в комнату.

Сергей поднялся со стула, приблизился к Татьяне Николаевне, посмотрел ей в глаза, отметил почему-то, что совсем она не старая, просто давно разведенная, поднял над ее головой руки полушаром и, бубня какие-то сложные для больной головы фразы явно из русского языка, явно не какие-то магические или языческие заклинания, но все равно неясные, стал водить ими вокруг ее головы, тихонько, мягко передвигаясь по окружности вокруг стула слева направо.

Пациентка и впрямь устала от боли, отчаялась. Да такой степени отчаялась, что, хватаясь за соломинку, позволила Сергею провести над собой этот смешной эксперимент.

Сергей очень старался. Все-таки первый пациент, не считая родной жены, которая уже несколько месяцев горя не знала. Чуть что, сразу: «Сереженька, полечи! Голова опять раскалывается!» А он: «Всегда готов, как Гагарин и Попов!» И через десять-пятнадцать минут никакой боли. Муж рядом. Все хорошо. Ничего не болит.

С Татьяной Николаевной, этаким перезрелым персиком, еще вкусным, сочным, но приторным, то есть на любителя, было сложнее. Не то чтобы болезнь она запустила, с женщинами это бывает, с этим бороться сложно, но можно. У Татьяны Николаевны было еще и другое – двадцать лет начальствующего стажа. Они огрубили ее душевную субстанцию. Такой сочный персик будто бы покрылся ореховой скорлупой, совсем не нужной симпатичному фрукту, красиво покрасневшему от давно забытого волнения. Да, взволновалась начальница, что-то екнуло внутри.

На кухне стало совсем тихо. За окном плавали августовские пушинки, разлетаясь с крупных местных тополей. Марина почти неслышно с кем-то говорила по телефону. Сергей упрямо нашептывал какие-то слова. Татьяна Николаевна забылась, сидела на стуле, смотрела в окно и ничего не видела. И не видя ничего, себя вспоминала, два забавных случая из своей жизни.