Африканскими дорогами - Владимир Иорданский

Нупе просто не замечал противоречия между тем, что мы называем верой, и тем, что называем знанием. Да он и не мог бы ощущать этого противоречия, поскольку в его глазах граница между первым и вторым размыта и неотчетлива.

Можно ли в этих условиях абсолютизировать двойственность архаичного сознания, как это делают некоторые, в частности французские, этнографы? Можно ли говорить о параллельном сосуществовании «научного» и «мистического» мышления?

Вряд ли. В духовном мире крестьянина нупе не произошло размежевания между этими двумя типами мышления. Больше того, в его представлениях реальное и воображаемое встречались, взаимопроникали, сплавлялись, причем этот умственный «сплав» отличался удивительной устойчивостью против внешних воздействий.

Здесь проявлялся еще один признак архаичного сознания — его видимая хаотичность. Им зачастую устанавливались фантастические, ничего общего не имеющие с реальными связи между предметами, между явлениями. Произвольность навязываемых архаичным сознанием внешнему миру отношений производит впечатление не только беспорядочности, но и временами пугающей иллюзорности, призрачности. Это впечатление естественно, если подходить к духовному миру архаичного человека с мерками европейца XX века. Но допустимо ли это? Не правильнее ли «расшифровать» его собственную логику, проследить ход его мысли? И тогда обнаружится, что присущее ему ви́дение мира отличается целостностью, стройностью, внутренней последовательностью.

Наверное, все так же менялось перед глазами Алисы, когда она путешествовала по Стране Чудес. Предметы неожиданно трансформировались, исчезали при прикосновении, показывали неожиданные свойства, однако самые удивительные превращения не могли скрыть черт и признаков весьма реальной действительности.

Эту «действительность» архаичного сознания, его внутреннюю логику позволяет понять знакомство с многочисленными в каждом предклассовом обществе табу. В системе запретов с резкой выразительностью проявлялись и внешняя беспорядочность этого сознания и его непреодолимое стремление к строгой законченности. Табу могут служить хорошей иллюстрацией этого противоречия.

Запреты бесконечны. Среди ламба Замбии нельзя переносить огонь из старой деревни на новое поселение. У ланго Центральной Уганды женщинам бывает запрещено употреблять в пищу мясо некоторых антилоп, есть многие дикие ягоды. Им не позволялось также переступать через выступающие из-под земли корни деревьев, через стволы, поваленные ударом молнии, находиться в тени смоковниц. Все эти запреты должны были соблюдаться с особой строгостью, если женщина беременна.

Некоторые табу носили личный характер, другие затрагивали либо мужчин, либо женщин, либо детей, либо стариков, третьи — весь род, все племя, всю этническую группу. В одних случаях запреты соблюдались лишь в течение определенного времени, скажем, в период беременности или болезни, в других — постоянно. Особенно многочисленными запретами были окружены наиболее важные периоды в жизни человека и семьи — рождение ребенка, достижение им половой зрелости, брак. И это понятно, если вспомнить, что табу служило прежде всего защитным средством от беды, от несчастья.

Какие же идеи оправдывали существование запретов в глазах человека архаичного общества, придавали им необходимую видимость разумности?

Некоторые табу имели, на первый взгляд, моральный характер. Например, строжайшее запрещение женского адюльтера у очень многих африканских народностей. Европейцу это табу кажется настолько естественным, что он склонен забывать, что основания этой этнической нормы в африканском обществе совершенно иные, чем в европейском.

У ланго измена женщины рассматривалась как серьезнейшее преступление и каралась смертью. По их мнению, внебрачная связь была отнюдь не простым моральным прегрешением, а нарушала основные принципы племенного общества, создавала для него определенную угрозу. Существовало выражение, что измена «портит род». В чем его смысл?

В родовом обществе кровные связи играли особую роль. Ими определялось нечто большее, чем поверхностные взаимоотношения людей; сознание общности происхождения спаивало этих людей в сплоченную, монолитную группу. И адюльтер порождал опасность именно для этой духовной, моральной целостности рода, причем нераскрытая связь представлялась особенно угрожающей, потому что никто не мог предупредить возникновения в ее результате невидимой трещины в общине, которая неизбежно обнаружилась бы позднее и причинила роду непоправимый ущерб.

К тому же адюльтер нарушал отношения не только между живыми. Им вносилась смута в отношения между родом и его предками, которые, согласно широко распространенным верованиям, защищали сородичей от несчастий — голода, болезней, нападений. Появление в общине человека, не связанного с предками какими-либо узами, возмущало духов — хранителей рода и могло породить непрекращающуюся полосу бедствий. Опять-таки, когда адюльтер оставался нераскрытым, члены рода не могли предупредить его последствий.

Жесткое осуждение адюльтера поучительно сопоставить с отношением к бездетности. Бездетность обычно покрывала позором и женщину и ее мужа, а бездетных женщин много в Африке: у одних дети погибали в преждевременных родах, у других — в младенчестве от болезней. У фанти Ганы в таких случаях обращались к ведунам. Те обычно подтверждали, что беда вызвана злой судьбой. Тогда в отцовском роду женщины совершались особые обряды, призванные умилостивить его предков-хранителей. Приносились жертвоприношения, за которыми следовало ритуальное омовение женщины; злая судьба как бы символически изгонялась этим обрядом очищения.

У лугбара Уганды бездетные мужчины, умирая, становились ангувуа — предками, которые считались «забытыми» или «потерянными» для своих сородичей. Бесплодная женщина после смерти не допускалась и в эту группу. Она становилась «ничем».

Таким образом, и представления о бездетности как общественном позоре, и обращения к предкам за помощью, и очищение как средство защиты от беды — все это звенья типичной для предклассового общества системы истолкования окружающего мира, системы последовательной и стройной. Когда в нее пристально всматриваешься, то отдельные ее части так же хорошо сочетаются, как элементы головоломки, решение которой найдено.

Мысль человека архаичного общества настойчиво стремилась к ясности, к последовательности в объяснении мира, но на результатах этих усилий не могла не сказаться ограниченность опыта, знаний. Само горячее стремление упорядочить свои представления о мире толкало его сознание на путь создания гигантских, охватывающих вселенную конструкций, которые в мнении общества выглядели столь же реальными, как сама действительность, хотя в свете наших знаний кажутся чудовищным нагромождением фантастических деталей, мифических картин. Архаичное сознание, познавая действительность, одновременно создавало свой воображаемый мир, и акт познания был вместе с тем актом творения.