Открытие медлительности - Стен Надольный

Три дня Джон провел в городе. Он обошел все самые сомнительные кабаки и притоны, большая часть из которых скрывалась под гордыми названиями вроде «Герой», он побывал даже в «Морском Тигре» на Кэпстэн-сквер, пользовавшемся совсем уже дурной славой. Ничего! Он обратился со своим вопросом к трем безработным докерам, но у тех были другие заботы. Подлец Брунел поставил новую машину, на которой десять необученных рабочих могут произвести столько тали, сколько прежде делали сто десять обученных. Теперь им нужно было добыть пороху, чтобы пустить на воздух эту проклятую штуковину. Джон отсоветовал им делать это и пошел дальше. Он опросил моряков сто, не меньше, трех портовых шлюх, двух лекарей и одного писца из ратуши, он даже обратился в воскресную школу методистов. В пивной «Военный трофей» какой-то старик показал ему вместо ответа свою дряблую руку с татуировкой. На Джона смотрела голая пышногрудая красавица с копной волос. Выглядела красавица изрядно пожеванной — из-за бесчисленных морщин. Сверху было написано «Магу Rose», а ниже «Love».

Потом он нашел одну проститутку, которая сказала:

— Знала я одну такую, похожую. Но только ее звали не Мэри Роуз. Она вышла замуж за какого-то торговца или шляпника из Сассекса. Как теперь ее звать, понятия не имею.

Джон стер себе все подметки. Он чувствовал каждый камушек. В конце концов он дошел до какого-то перекрестка, сел на бесхозную телегу и снова задумался. Что делать дальше, он не знал. Глядя застывшим взглядом в пустоту, он сказал:

— Значит, бывает и такое.

«Беллерофон» должен был скоро сниматься с якоря. Морской сундук Джона остался на борту. Но кто сказал, что обязательно нужно стремиться туда, где находится твой сундук. Вот ведь сбежал же сразу после сражения тот моряк, который просемафорил с «Виктори» расплывчатый сигнал, некий Эйбл Боди, взял и дезертировал при первой же возможности. Но мысль о дезертирстве даже не приходила Джону в голову. Хотя бы потому, что он не представлял себе, чем он тогда будет заниматься. В Ост-Индскую компанию его не возьмут, раз он уже завербован. А что еще? К тому же теперь у него остались только его товарищи. Их он, по крайней мере, знал. Он чувствовал, что сейчас ему было труднее, чем когда бы то ни было, заговорить с чужим человеком. И кому он признается, что не знает, как дальше жить? Он поднялся и направился к пирсу.

— Защищать Англию, — сказал они улыбнулся, растянув губы в тонкую улыбку, которую он сам так не любил, когда видел ее у других людей.

Последним, кого он спросил о Мэри Роуз, был маленький мальчик. Он тоже не знал, но уцепился за Джона и потребовал рассказать ему о всяких животных, которые водятся на другой стороне земли. Джон сел и рассказал о гигантском варане, большой такой ящерице, которую называют еще «сальватор».

За таким вараном он наблюдал на Тиморе. Рассказывая о нем, он сам удивился, каким неприглядным у него получился портрет этого чужеземного зверя.

— Сальватор никогда не убегает. Но и не вступает в бой, это противно его природе. Он такой же умный, как человек, и очень ценит дружбу. Правда, он почти не двигается, сядет и сидит на одном месте, поэтому у него так мало друзей. Живет он значительно дольше других зверей, вот и получается, что его друзья умирают раньше него.

— Ну а что он умеет делать? — нетерпеливо спросил мальчик.

— Он очень скромный и терпеливый. Только куры его раздражают. Если попадется какая, он ее может съесть. Он не очень хорошо различает то, что находится в непосредственной близости от него…

— Расскажи лучше, как он выглядит!

— У него такие большие тяжелые веки, как заслонки, а ноздри — овальные, как яйцо. Кожа вся черная, с желтыми крапинками. Хвост длинный, зубчатый и тонкий язык. Этим языком он все осторожно ощупывает.

Мальчик сказал:

Нет, что-то он мне не очень нравится. Наверное, еще и ядовитый.

— Нет, совсем неядовитый, — грустно ответил Джон. — Но люди почему-то считают иначе. Поэтому ему приходится многое сносить. Синегальцы истязают его камнями и огнем.

— Ну, раз он такой медленный, значит, сам виноват! — отрезал мальчик.

Джон поднялся.

— Медленный? Это только так кажется. Самый быстрый бегун на свете не может его догнать, и к тому же он видит на много миль вдаль.

На том Джон и ушел. Это было его прощание с Портсмутом.

Он бесконечно устал. У него не было ощущения, что с ним все кончено, но ему казалось, что все каким-то, пока еще неведомым ему, образом исчерпалось, хотя и продолжало двигаться дальше. Он больше не мог плакать, как ребенок, уже хотя бы потому, что перестал верить в то, будто слезами можно изменить что-то в этом мире. Теперь в нем поселилась где-то в глубине нескончаемая скорбь, сокровенная, всепоглощающая. Она разлилась внутри, притаилась в укромной тиши, и, хотя было ей имя Мэри Роуз, она касалась и всего остального. Погибать Джон не хотел: он снова занял выжидательную позицию. Он старательно избегал вспоминать о том, что собирался развивать свою способность отрешаться от тех событий, которые он не мог принять или одобрить. Теперь он ничего не отвергал. В награду его произвели в лейтенанты. А это немало.

На целых десять лет право принимать важнейшее решение — решение о том, как распорядиться собственной жизнью, — было передано морскому сундуку. Срок, как оказалось, пожалуй, даже слишком большой.

Рядом с развалившимся на части лафетом, ушедшим наполовину в мох, шевельнулся человек. Он поднял голову, подвигал пальцами, руками, одним плечом, потом другим. Он начал ощупывать собственное тело. На лбу обнаружилась кровоточащая рана, на затылке — еще одна. Ребра и плечи болели, и сильно. Ног он не чувствовал.

Какое-то время он сидел и смотрел на свои сапоги, смотрел и не мог понять, отчего они никак не отзываются. Потом он уцепился за остатки пушки и подтянулся, чтобы оглядеться.

Совсем рядом лежал в грязном месиве перепаханного сапогами болота мертвый англичанин, в двух шагах от него — американец, чуть дальше — еще один англичанин, все с искаженными от напряжения или ярости лицами, американец сжимал еще в руках саблю.

Обезноженный решил, что нужно, пожалуй, попытаться доползти до небольшого возвышения. Так его скорее кто-нибудь заметит. Но чахлая трава вырывалась с корнем, за нее не подержишься. Он глубоко вздохнул и посмотрел на небо. Над небольшими круглыми облаками, которые, видимо, образовались от взрывов пороха, прорисовались четкие контуры серых туч. За ними угадывалось солнце.

С разных сторон до него доносились стоны тех, кто еще оставался в живых. На его оклик никто не ответил. Земля вокруг него была вся превращена в кашу сапогами нападавших англичан, которые теперь лежали тут, и тех американцев, что пытались защищаться.

В нескольких милях отсюда, судя по грохоту, еще продолжался бой. Покалеченный стал рыть руками ямки, чтобы попытаться потом, цепляясь за них, заползти на холм. Использовать в качестве подпорок трупы не имело никакого смысла, это он понял довольно скоро. Они тут же съезжали вниз, и увечный вместе с ними. Холодно как, и будет, наверное, еще холоднее. Как-никак, середина января, да еще крови сколько потеряно. Совсем рядом что-то горело, густой черный дым не давал толком дышать.

Вдалеке показался человек, он шел, слегка наклонясь вперед. На какое-то мгновение показалось, что он в белых одеждах. Движения у него были неловкими, он двигался будто на ощупь, спотыкаясь то об остатки разбитых орудий, то о тела, на одного раненого он даже наступил, попав ногою ему прямо в грудь.

Теперь был слышен его голос.

— Я слепой! — кричал он. — Я слепой! Есть тут кто-нибудь?

— Сюда! Идите сюда! — позвал его калека.

Прошло немало времени, пока слепой добрался до

него. У него был улыбающийся рот и странное лицо, словно распавшееся на две половины — одна обыкновенная, другая красная, как будто нарисованная.

Он спросил:

— Ты можешь вывести меня отсюда?

— Я плохо передвигаюсь. Ноги. Но я по крайней мере вижу.

— Тогда я понесу тебя. Скажи только, в каком направлении идти.

— Слишком много мне чести, — ответил калека.

Слепой взвалил его себе на спину.

— Два румба влево! Еще! Прямо по курсу! Так держать!

Новый способ передвижения еще надо было толком освоить. Сначала они вместе упали и скатились вниз по холму, на который с таким трудом сумел взобраться калека, потратив на это целый час. Теперь они лежали оба у его подножия.

— Там какой-то кол торчал, его-то я и не заметил.

Рот слепого разъехался в улыбке, которой хватило только на одну половину лица.

— Слепой везет безногого, чего тут еще ждать!

Как можно вести боевые действия на суше? То лежи, то ползи по сырости, это постоянное — лечь, встать, лечь, встать, меняй позицию, притом что ни одна из них не дает толкового обзора, нет никакой свободы. А морякам участвовать в наземных действиях — вообще одна погибель. В этом слепой и безногий были едины. Им все это уже надоело. Ведь чего только не пришлось пережить. Один взрыв подводы с боеприпасами чего стоил. А когда американская шхуна на Миссисипи подобралась к английскому лагерю и всех расстреляла! Или вспомнить, как потом «Каролина» взлетела на воздух.