Стихотворения и поэмы - Борис Ручьев

1936

КАНУН

«1 день остался до пуска домны».Газета «Магнитогорский рабочий»,30 сентября 1931 года

Бог, как выдумка, выжил из моды.Я и сам — гражданин без креста —позабыл, что считаем мы годыс рождества Иисуса Христа.Ныне, веруя истою веройв труд и правду, в закон и еду,как строитель, особою меройисчисление жизни веду.Не за день или час — за минутугоризонт раздавался слегка,мы чуток вырастали как будто,за два года пройдя сквозь века:Земляной, Деревянный, Бетонный...И уже замирает душа,как загрохал над первою домнойзавершающий век Монтажа.Он зиял перед нами разрезомтайных стоков для огненных рек,крыл железом, мостил их железоми клепал их в железо навек.В кожушке броневого закалапятым, праздничным веком Литьяна глазах по часам вырасталаДомна-матушка, юность моя,не кренясь от сварного убора,тягой в добрые тысячи тонн...Знать, под стать ей земная опора —нашей вечной закваски бетон!И теперь в ожидании строгомкрасной даты, немыслимой встарь,рождеством чугуна, а не богажил единственный наш календарь.Жил, как молния, точный и срочный,озаряя весь мир и судьбу,даже днем электрической строчкойпламенея у домны во лбу.Не прося ни единой поправки,мы считали от каждой зари:— Сколько зорек осталось до плавки?Вот сто пять... Сто четыре... Сто три...Будто жизнь свою с домной сверяя,шли мы фронтом бетонных работ.Вот взошла на фундамент вторая,третью ставим, четвертая ждет.Лета словно бы не было вовсе,время катится в гору, как вспять.До вершинной зари — двадцать восемь...Двадцать семь... Двадцать шесть... Двадцать пять...А кругом уже хмарились дали,ветер пуговки рвал на груди,и на нас то снежком опадали,то лились окладные дожди.

И вдруг он приспел, календарный канун...Во фрунт наша домна стоит на кону,стоит, будто в песне тот крейсер «Варяг»,готовая к таинству битвы.Все вымпелы вьются, все звезды горят,все стенки бронею обиты.Как насмерть, засел боевой экипаж —«Механомонтаж» да «Энергомонтаж».А что там творится — в середке, в нутре, —нельзя ни единым глазком подсмотреть.Хоть мы не спецы, но прямая родня —пехота всего Домностроя,согласная ждать здесь победного дня,вкруг домны оградою стоя.Любой ради домны хоть в пекло готов...И нынче в последнем авралеот мусора собственных черных трудовплощадку к параду прибрали...

Нынче сам не приметив ни разуни огня и ни дыма в печи,затаил я в душе, как заразу,непокой за неладный почин.Я, причастный к ударному штабу,в сей момент, как последний вахлак,чуть не плача, толкую прорабу,дескать, что-то маленько не так...Видно, где-то замешкалось чудо,все в тумане секретов и тайн...И молчит наша домна покуда,как пустой и холодный титан.Вздел очки мой прораб. Глянул сверху.Будто столб, отшатнулся на шаг.— Кто ты есть, — говорит, — на поверку,друг мой ситный, дурак или враг?Оглядись, — говорит, — да осмысли:въявь подходит святое число!Может, пять, может, десять комиссийпишут гербовый акт набело.Сам видал, сам считал, сам проверил:за весь день то гурьбой, то поврозьбольше ста только шляп да портфелейна командный помост поднялось.И еще, — говорит, — нам на счастье,здесь, как туз меж козырных гостей,первый в мире по доменной частивроде б кум наш, колдун, чудодей!Дорогой от макушки до пяток,самый тот доброхот, в чей доходдвести долларов, как бы в додаток,каждый день наш Госбанк отдает...Все он знал, наш наставник бетонный,что к чему, кто причем, что почем:— Если сами не справимся с домной,так наладим валютным ключом...

Словно б кончился он так, как надо,календарный обратный отсчет.И написаны над эстакадойохрой лозунги: «Полный вперед!»...И за полночь, шибко умаявшись сам,прораб нам велел разойтись по домамда глотки просил поберечь до утраот ветра, воды и махорки,чтоб завтра исполнить такое «ура»,чтоб стекла звенели в Нью-Йорке...Все свершилось. Исполнились сроки.В тучах — первая ночь октября.В первый раз нам не светит высокийлуч погасшего календаря.В глубоком сердечном запале,не чуя ни рук и ни ног,под утро мы словно б заспалиторжественный первый гудок.Позорно проспали под кровомвнезапный небесный аврал,когда бело-ярым покровомзазимок всю землю сковал.Совсем не дождавшись сигнала,безделье считая за грех,рабсила сама пошагалав заветный наш доменный цех.Без нас тут вся страсть отгорела,остудное солнце встает....Лебедок застывшие стрелы,конструкций да труб переплет.И стынет маячною башней,в броне вороненой до плеч,готова хоть в бой рукопашныйогнем не крещенная печь.Дите богатырской породы,с какой стороны ни гляди,стотонные трубопроводыкак руки скрестив на груди.И словно по прихоти вражьей,штыком осадив нас назад,стоял перед нею на страженаш русский курносый солдат.Стоял с петушиной осанкой,проходу не дав никому,как будто перед арестанткой,доверенной только ему.— А кто виноват? — мужики говорят.— Кто главный тут в праве и силе?— Пошто ни одну из монтажных бригадна главный свой фронт не пустили?!Пошто все фронты перекрыты подряди наши доходы под снегом горят?!Нам стужа не студит каленые лбы...И, чистым снежком приодеты,сегодня молчат цеховые штабы,рабочей судьбы комитеты.Один комитет... Другой комитет...Куда ни пойдешь, а хозяев там нет.

В то утро без трубного зова,тревогу душой ощутив,как будто он мобилизован,собрался партийный актив.Сошелся, по-штатски неслышный,на высший совет фронтовойпод самой просторною крышей,в шатровый дворец цирковой.И что там, к добру или худу,говорено и решено,того беспартийному людупока еще знать не дано.

Словом, вышел для нашего братанынче полный, бессрочный простой.И стоит, словно туча, крылатый,замороженный наш Домнострой...Только вдруг у крылечка столовой,издалече приметный на взгляд,увидали мы новый, тесовый,с трехметровым значеньем плакат.А на нем, как живой, без движенья,дюжий парень с разинутым ртомстал навстречу нам ростом саженьим,будто в лоб мой нацелясь перстом.Будто требуя спросом законным,строгой совестью точный ответ:«Стой, строитель! А техникой домныты уже овладел или нет?»Кто-то вычитал скороговоркой:дескать, вечером, в шесть в аккурат,мистер Шпрот, консультант из Нью-Йорка,для рабочих читает доклад...День короткий, а времени мало —надо в баню и надо в кино.Только сердце всегда уступало,если домны касалось оно.В бездорожье, почти что не радана ночь глядя терпеть маету,все же срочно решила бригаданавести на себя красоту.Отскреблась от бетона и глины,каждый сам прифрантился, как мог.Апельсиновый блеск гуталинане зажег моих драных сапог.Первой вьюгой бесилась погода,снежный путь становя на дыбы.И застряла бригада у входа,вся, как в мыле, от жаркой ходьбы.Лучше было сидеть бы нам дома...Только вижу: по списку, с листавызываются члены цехкома,за столом занимают места.И шепнул я: «За мною, ребятки!»Сам пробился. Повел и повел...Прямо с ходу, по залу, к раздатке,на свободное место, за стол.Сел у края, совсем задыхаясь.Отдышался. Гляжу. А правей —вся в шелку, проморенном духами,чистокровная дама червей.Глаз сиинцовый, а бровь — ровно с нитку,медным жиром горят волоса,и лежит на плечах вперекидку,скаля зубы в лицо мне, лиса.И сейчас же, как яблочко красный,услыхал я, как будто в упрек:— Молодой человек, как ужаснопахнет ваксой от ваших сапог!..Но, звеня в колокольчик по чину,председатель собранья встаети выводит к трибуне мужчину,дескать, вот вам и сам мистер Шпрот —главный спец по литейным заводам,как спаситель, явившийся к нам,с русским, самым рабочим народомхочет сам толковать по душам.Как ударили все мы в ладоши,в сотни битых, с мозолями, рук:ты хоть мистер, но, видно, хороший,раз ты с нами — так, стало быть, друг.Как один, поднялись для привета,оказали великую честь...На! Учи, помогай нам, советуй!Разгляди нас, какие мы есть!Трижды руки сцепив и раскинув,мистер кланялся, счастлив и рад.Трижды перстнем звенел по графинуи кричал нам: — Руссия! Ол райт!..И когда отошло успокоясь,сердце с сердцем забилося в лад,глянул мистер в то сердце людское,руки вскинул и начал доклад.То — назад, оседая на пятках,то — на цыпках подавшись вперед,говорил никому не понятно,но сильно говорил мистер Шпрот.Будто вновь со столба по соседствув ту трубу заработал опятьпервый радиоголос из детства:звук железный, а слов не понять...Но, поставив последний крючочекв свой с червонным обрезом блокнот,встала сбоку мадам переводчик,как машина, начав перевод:«Мистер Шпрот потрясен и растроган,лично видя, как трудно живетбогатырь, но покинутый богом,черный труженик — русский народ...»Тут я даже чихнул втихомолку:«Верно, мистер! А бог-то при чем?Видно, ты, брат, не нашего толку,не по-нашему жизни учен!»Ну, а речи ведут по порядку:мистер — дама, и всяк в свой черед.Мистер нам загадает загадку,дама ключик к разгадке дает.Даже малость вокруг посветлело,вширь и ввысь подраздался барак.И по технике самого деламистер Шпрот нам докладывал так:домна-уникум нравом упряма,столь ей надобно средств и ума,так что даже Америка-мамачуть не плачет с той дочкой сама.Так ведь это царица прогресса,всё у ней на особый манер:каждый мастер — по классу профессор,а любой горновой — инженер.Что ж ты хочешь, касатка Россия,с нищетою бросаясь в бои,или технику лбами осилятголорукие слуги твои?Кто из слуг твоих встанет у горновна премудрых и страшных печах?Кто из слуг твоих схватит за горлокатастрофу, аварию, крах!И, вздохнув умилительно сладко,аж в словах зажурчала слеза,мистер нас оглядел и заплакал,рукавом утирая глаза.Плакал мистер не меньше минутыот щедрот христианской любви,что раздеты, Россия, разуты,не накормлены люди твои!..Мы отчаянно сдвинули брови,зуд смешинок во рту заглушив,дескать, плачь, дорогой, на здоровье,да про нас языком не греши...Знать, порвались сердечные струнки:на носочках взметнувшись рывком,грохнул Шпрот по фанерной трибункекостоломным своим кулаком.То ли вправду посланником богагрозный мистер поблазнился ей,словно ноту, торжественно-строго,огласила нам дама червей:— Мистер Шпрот возмущен беспардоннымсвоеволием русских коллег,что монтируют первую домну,словно варвары, в холод и снег.И отныне до самого летаконсультант-металлург мистер Шпротналагает сезонное ветона объекты монтажных работ...«Вето»! Ишь ты, каков острослов!Тоже шпилька для наших голов.Мы глазели с открытыми ртами,в суть, как в муть, проникая не вдруг.И стоял, подбочась, перед намибудто впрямь господин наших рук,сытый, сбитый из жира да сдобы,на фанеру осев животом,этот Шпрот, побуревший от злобы,сразу ставший заморским китом.То простой, то чуток простоватый,весь наш брат, переполнивший зал,здесь по кровным рабочим утратаминостранный язык постигал.Словно корь, нам далась та наука,грудь сдавила и кровь разожгла,и, не выжав из глоток ни звука,раскалила весь свет добела...Скинул шапку седой, но вальяжный,вольный слесарь и вольный казак,батя всей нашей рати монтажнойтрубно крякнул и трубно сказал:— А что, господин, ты хоть сам сознаешь,что нам твое вето есть чистый грабеж!Вроде б так пособлять некрасиво,обе шкуры сымая зараз:золотую — натурой с России,а последнюю, драную — с нас!Самолично, без дамской поддачи,разумея не хуже, чем свой,понял русский язык наш докладчики рванулся с трибуны долой.Посверкав, словно молнией, взглядом,в царской шубе в полста килограмм,мистер под руку с дамой парадом,как сквозь строй наш, потопал к дверям.И тогда от единого вдохакак пробрал нас да пронял взахлестне смешок, а безудержный хохот —до упаду, до хрипа, до слез.Все смешинки, что в горле молчали,все догадки, что в думках росли,так взрывались, что лампы качали,деревянные стены трясли.Кто-то звал приступить к перекуру,кто-то: «С богом!» — кричал на весь зал,кто-то даже «товарищем» сдуручай пить с сахаром мистера звал.Где-то пела гармонь с перебором,в тесноте обрываясь с ремня,а один старичок из конторыкак чумной налетел на меня.А потом, извините, как баба,головенку в ладонях зажал,голося: — Мирового масштаба!Чрезвычайно опасный скандал!..

Так что, ежели, чинность нарушив,мы судили про все прямиком,ты прости беспартийные души,юность нашу, товарищ Цехком.Сам винюсь в неустойке немалой:позабыв, что я твой активист,как пустил я вдогонку трехпалый,деревенский мальчишечий свист.

Похмельная, будто в том наша вина,тверёзая полночь настала.Губам не до смеха, глазам не до сна,все явное явственней стало.Выходит, что мы лишь на то мастера:горбы подставлять да горланить «ура»,свистать благодетелям вслед...Стихия! Которой отныне — конец,поскольку тот богом ниспосланный спецна жизнь налагает запрет...Та горькая суть, лишь истаяв дотла,до самого мозга сей ночью дошла.И словно б во тьме, обступившей барак,порой возгораясь на миг,зловещего мира блуждающий зракв мужичьих виденьях возник.Всю ночь растянув на неведомый срок,впотьмах не давая покоя,Америка тайной грядущих тревогмерцала над нашей судьбою.

И только прожектор в ночи засветив,решает загадки партийный актив.

Как будто сомлев от угара,шагнув за барачный порог,с дружком задушевным на парупошли мы в тот самый сполох.Поземка бросалась по-рысьив глаза нам горстями земли.И самые жгучие мыслибессонные головы жглизагвоздкой той головоломной:по чьей же недоброй винегорит без огня наша домна,а мы, как слепцы,- в стороне?А нам, как заклятым, не спится.Весь мир обернулся вверх дном...Пробьемся до штаба партийцев,а точку опоры найдем.И пусть они станут отныне(назло всем купцам и дельцам)партийным сердцам как родные,открытые наши сердца.И пусть в них тревожно и юно,как истинный праздник, живетпартийное чувство кануназаветных и главных работ.

1965-1972