Стихотворения и поэмы - Борис Ручьев

Глава пятая

1

Словно в осени, зябкой и хмарной,остудившей денек под конец,встал слепой голобокой казармойперед нами бригадный дворец.А куда нам деваться?! Заходим.В тот же миг, как от молнии, вблизьна барачном крутом небосводевсе наличные лампы зажглись.И, кольцом обступив нас с Любавой,с красным знаменем, длинным до пят,все барачное братство оравойсобралось, ну как есть, на парад.Первый друг мой, земляк и напарник,прямо в нас весь секрет разрядил:— Поздравляем со свадьбой ударной,с милой женкой тебя, бригадир!А тебе, мол, товарищ супруга,всей бригадой, как в доме своем,своего драгоценного другапод защиту твою отдаем.Береги от хворобы и скуки,ничего от него не таи...Взял холодные девичьи рукии вложил их в ладони мои.Что тут скажешь? И, словно немая,по моей ли, бригадной вине,наш безбожный венец принимая,вся приникла Любава ко мне.Вольной грудью вздохнула усталои, заплакав по-бабьему, всласть,обняла меня, расцеловала.Обряжать себя в клеть подалась.Шла сквозь тихий, улыбчивый, бравый,потрясенный событием строй.И сияли глаза у Любавыпросветленной от слез красотой.Разом дрогнуло племя мужичье...В тесноте коммунальных широт,перед женским извечным величьемрасступился, раздался народ.И открылись от самого входа,вдоль барака, до дальней стенына сосновых подножных колодах,будто свадебный стол, топчаны.Каждый сверху газетой украшен,а на тех скатертях по три в рядмиски с воблой, с гороховой кашей,миски с кислой капустой стоят.И на диво незваным и званым,посередке стола, поперек —два ведра настоящей сметаны,высший наш сверхударный паек.Все спроворено, слажено, сбито.Ночь на подступах. Мешкать нельзя.Занимая места, домовитона тесины мостятся друзья.Только сам я кручусь вхолостую,жениховской тревогой смешон...А невестино кресло пустует,кресло, сбитое к свадьбе, как трон.Сам не свой, от волненья дурея,через пять или десять минут,дверь каморки трясу я: — Быстрее!Спишь там, что ли, а люди-то ждут...Раскраснелась Любава, вспотела:— Что ты, миленький, я ж не таю.Еле-еле на гольное телонатянула обновку свою...Верно. Из-под материи синейвыпирает вся девичья стать.Надо ж было страшенную силу,чтоб себя в тот силок запихать.Ну и пусть недомерка обнова.Все свои, не дурак ни один.Раз невеста на выход готова,я спокоен: — Не бойсь, выходи!Пальцы в пальцах под грудью смыкая,затянувшись, подобно узлу,не сгибаясь, как фря городская,заявилась Любава к столу.Брошь на вороте, платье в обтяжку,шелк обжал ее, как наголо.Только видно, что дышится тяжко,груди дыбом, а плечи свело.Парни взглядов с обновы не сводят,может, зря мне не по сердцу он,этот, вроде не русский по моде,лягушачий, буржуйский фасон.Но, как должно заправдашным людям(мы ж не бабы, лишь родичи им),ни о ком по одежде не судим,никому, даже мертвым, не льстим.Мы Любаву на трон посадили,дескать, царствуй, владей насовсем,правь судьбою по нашему стилю...Рядом я на скамеечке сел.Мой земляк, закоперщик веселья,как артист, разыграв колдуна,четверть русского горького зельядостает из-за шторки с окна.И пошла она, легше баклажки,вдоль застолья, вливая тот меднам с Любавою в чайные чашки,остальным — по глотку, прямо в рот.Поднялась тут застолица наша,взяв невесту под строгий догляд,чашку с водкой подносят, как чашу:— Как ни горько, уважь нас... — велят.К доброй свадьбе винцо как приправа.Враз, единым глотком, не дышапей, рабочая женка, Любава,деревенская наша душа!..

2

Хоть досталась нам самая малостьдорогого (с базара!) винца,в каждом сердце оно разыгралось,хмурь свело у Любавы с лица.В честь верховной невестиной властикто сумел, не жалеючи сил,перед нею талантами хвастал,песни пел, до упаду смешил.И в момент разобравши оснасткуоголенного пиром стола,так пустились бетонщики в пляску,что Любава аж с трона сошла.В гармониста метнула запевкойи молчком, на секунду застыв,в шелк закованной, каменной девкойпоплыла под заветный мотив.Будто выбрала девка дорогуи плывет, не тужа ни о чем,ни единою жилкой не дрогнув,не качнув ни единым плечом.Плясуны от одышки посели,три гармони вступило в игру,а Любава плывет перед всеми,одинешенька, как на юру.Все зазывчивей, круче, удалейвьется-бьется подгорный мотив.Будто ветры Любаву обжали,а с тропинки никак не сойти.А когда, подголосков добавив,пять гармоней ударило в лад,охнув, лихо рванулась Любавав самый тот вихревой перехват.Дробь-чечетку отбила отважно,руки за спину, стан распрямив,так, что треснул вразлет, как бумажный,на груди крепдешиновый лиф.И открылся без всякой загадкичерный крестик, как червь-лиходей,притаившийся в самом распадкечуть раскосых девичьих грудей.Между тем нестерпимым накаломлампы вспыхнули, будто на взрыв,и Любава, как статуя, встала,под ладошками глазоньки скрыв.Частой дробью, каленым горохом,сотрясая барачный каркас,лютый сивер по стеклам загрохал.Крышу словно бы снес. Свет погас.Сразу требуя нашей подмоги,как машина, застопорив ход,взвыл гудками пожарной тревогинаш хозяин, товарищ завод.Все друзья деликатно примолкли,ждут меня, обжимая порог.Я Любаву довел до каморки,самоделку-коптилку зажег.И шутя распростился, как рыцарь:— Ну, жена, не ругай мужика.Видно, нашему брату женитьсятрудно. Правда, что ночь коротка...

3

В чистый ливень плывем, как ерши, мыдруг за дружкой, в пожар — так в пожар.Две взаправду пожарных машинынакрывают нас заревом фар.Кто-то грозный — видать, что начальник,хриплым басом из ветра и мглы:— Чья бригада? — кричит. Отвечаем.— Вас и надо. Садитесь, орлы!..Уцепившись за снасть как попало,сквозь стихию неслись мы стремглав.Буря дух на лету вышибала,а сшибить никого не смогла.Между гор, у горняцкого клубашибко людно, хоть каждый измок,хлещет музыка в радиотрубы,ровным ходом токует движок.А над входом не то что сухие —раскаленные буквы горят:«Главный штаб по борьбе со стихией».— Вот те на! — мужики говорят. —Против силы небес что мы значимс деревенским рассудком своим?Так ведь наше-то дело телячье:где укажут, на том и стоим...Было так: по гудкам норовистым,без приказа, как вольная рать,двести душ городских коммунистоввышли город от бури спасать.Прямо к штабу нежданным резервом(нам-то было сперва невдогад)вышел наш городской самый первыйгосударственный штат. Аппарат!Те, покамест безвестные люди,без квартир, без семей, без контор:исполкомовцы, банковцы, судьи,вся милиция, сам прокурор.Кто по-нашенски в городе новом,признавая всему свой черед,жил монахом и верил сурово:— Город будет, лишь был бы завод!..Вот стоит она, вся партбригада...Локоть к локтю. Любой — будто гвоздь,работяга особого склада,доброволец — не наймит, не гость.В старых кожанках, кожа которыхпропиталась горючим насквозь,видно, что мотористы, монтеры,слесаря... Не чиновная кость!А в подмогу им, как для резону,в штурмовой аварийный отрядотрядил постройком пять сезонныхнаших самых ударных бригад.Всей подвластною штабу вселенной,нашим небом и материкомведал нынче наш первый военныйгородской комиссар. Военком!Поначалу велели нам слиться,а потом развели по звену.Беспартийные или партийцы —все смешались в команду одну.Я и сам, по-ребячьи завистливк тем, что сами ковали металл,возле двух москвичей-металлистоврядовым работягою стал.Нахлобучив пожарные каски —их-то впрок навезли нам полно(от огня и воды заодно), —на объекты, посты и участкиза звеном полетело звено.Не сдалась нам стихия на милостьлавой ливня, то снега, то льдав цеховые твердыни ломилась,мачты гнула, рвала провода.Ну а мы, как в сплошном буревале,каждый столб, что по крепости дюж,подымали, в железо ковали,чтоб тянул свой ответственный гуж.Не простым, а партийным стараньем,хоть и хвастаться нам не с руки,вновь зажгли мы предутренней раньювсе погасшие в ночь огоньки.Словно здесь в откровенье высокоммы нашли ту державную ось,и строительство, вздрогнув под током,как исправный мотор, завелось.Шибче всяких небесных механикзагремела людская страда.Звезды славы зажглись над цехами,поминутно пошли поезда.Будто выпала нам, как награда,аварийная та маета.Звеньевой наш ликует: — Порядок!Мы глядим и твердим: — Красота!Лишь к полудню, с разрухою сладив,истомленный, голодный с утра,в полном, трепанном бурей, парадевозле штаба слетелся отряд.И тотчас же со снежною манной,цепи гор сотрясая окрест,чисто бешеный, вал ураганныйвновь сорвался на землю с небес.Даже наш рекордист знаменитыйподнял к небу мосластый кулак:— Коли есть ты, так ты же вредитель —барин, белый гвардеец, кулак!..Встал на камень, по-воински скроен,с виду молод, по голосу стар,руку правую вскинул над строем,сам начштаба и сам комиссар.Поспасибовал всем за отвагуи вовсю рубанул пополам:— Коммунисты, от штаба ни шагу,беспартийных прошу по домам!Вам, орлы, надлежит пообедать,обсушиться, согреться, уснуть.А уж мы достоим до победы,в том-де наша партийная суть...Мужики, как ерши, промолчали,а один трепыхнулся, как еж:— Ты пошто же, товарищ начальник,нас, как на смех, орлами зовешь?..А другой, бригадир с Коксохима,что стоял у меня за спиной,мысля будто мозгами моими,будто мучаясь болью одной,говорит: — Разве мыслимо это:в сей момент да уйти на обед!Если нет у меня партбилета,так и совести, стало быть, нет?!Или мы городскими не стали,или нам эта честь не дана!Коммунисты пущай хоть из стали,ну а мы из чего? Из бревна?То ли кости у нас не такие,то ли в жилах не кровь, а вода?До победы над вечной стихиейне уйду, — говорит, — никуда!..А сосед мой воркует под ухо:— Пусть. Была бы оказана честь...Головой постоим... А краюха,ну горбушка — у каждого есть...Слез начальник с магнитного камня,чудо-камушка здешних пород,лишь развел с удивленьем руками:дескать, кто вас, деревню, поймет...А партийцы... Смеются партийцы:— Что, начальство? Не держит магнит?Кто орел, — говорят, — кто синица,каждый тут самолично решит!Мировая, — толкуют, — пехота,нашей марки народ — железняк!..А кому воевать неохота —пусть, мол, к богу уходит в барак......Будто шепчет мне тайно Любава:«Девкин муж. Боровлянкин ты зять,не дано тебе господом правабрачной ночкой от женки бежать.Зря форсишь, паря, чином рабочим,да и буря — совсем не война,да и сам уж не ровня ты прочим,коли ждет тебя дома жена...»Может, песни поет, может, плачето деревне в бараке пустом......Царь-девица из байки ребячьей,горожанка с нательным крестом.Шибко стыдно за женку мне стало,раз отныне — всерьез, как в бою, —душу партия в нас понимала,принимала нас в долю свою.

4

Истоптав до победы обутки,искурив до крупинки табак,в поздний час, в аккурат через суткиворотилась бригада в барак....Стены целы. Целехоньки окна.Все как было. И клетка цела.Даже кровля ничуть не промокла.А Любаву — как буря смела.Обездолилась клеть без Любавы,оголились четыре угла —ни домашней хозяйкиной справы,ни уюта того, ни тепла.А под голой казенной кроватью,словно дар, возвращенный назад, —сторублевое драное платье,подвенечный базарный наряд.Да под веником, с мусором вместе,объявился, как червь по весне,черный, потом изъеденный крестикна разорванной девкой тесьме.Ту тесьму, как змеюку без жала,хоть была она очень мала,вся бригада в руках подержала,будто пробу на прочность дала:— Крепко рвет твоя женка недаром,не воротишь, страдай — не страдай...Век такой! Молодым... да и старымнету зверя страшнее стыда.

В этот — зримый глазами героев,нареченный Решающим год,выше нашего Магнитострояв мире не было горных высот.Будто с поля великого боя,не сводя настороженных глаз,с первой самой пристрастной любовьювся Россия глядела на нас.

1958-1962