Солнце далеко - Добрица Чосич

— Я солдат, господин начальник. Я не имею права сказать пароль.

— Не имеешь права? — начальник отодвинулся от стола, все еще держа в руке пресс-папье. — А почему я должен тебе верить? Потому что у тебя молоко на губах не обсохло, что ли?

— Но ведь вы же знаете, господин начальник… — Йован почувствовал, что, отказавшись назвать пароль, он сделал свою ложь более убедительной. — Ведь это военная тайна. Я могу поплатиться головой. Вы знаете, как у нас строго…

— Ну, довольно ломаться! Если ты человек честный и говоришь правду, ничего с твоей головой не случится. А если врешь, все равно можешь проститься с ней. Так выкручиваться может и связной коммунистов. Я никому не верю на слово.

Йован молчал. На лице его изобразилось грустное раздумье.

— Ну, говори! Я не могу долго возиться с тобой, у меня другие дела. Ты у меня не один.

Йован помедлил. Ему было ясно, что так он ничего не добьется. И виноватым тихим голосом он произнес заранее придуманную фразу:

— Я должен сказать игумену: «Привет тебе от дяди с юга».

— Как, как? — переспросил начальник и, выдвинув ящик стола, взял карандаш и блокнот. — Повтори еще раз!

Йован повторил.

— Проверю. А пока отведите его в тюрьму.

Йован отошел от стола. В дверях он словно вспомнил что-то и, быстро обернувшись, сказал:

— Только, пожалуйста, как можно скорей: я должен явиться в штаб не позже, чем через три дня.

Начальник ничего не ответил. Те же жандармы повели его в тюрьму, обращаясь с ним, как и раньше, по-свойски.

Грязь и вонь в уездных тюрьмах могут ошеломить самого закоренелого преступника.

Когда Йован, угнетенный черными мыслями и своим все более безнадежным положением, вошел в сложенное из необтесанного камня длинное приземистое здание с черепичной крышей, его охватило чувство мучительного отвращения. Проходя сквозь маленькую дверцу, проделанную в тюремной, высотой в три метра, ограде, опутанной колючей проволокой, Йован старался найти самое удобное место для побега. Но когда он вошел в узкий темный коридор, а оттуда в камеру, он забыл обо всем на свете. Ему казалось, что от вони и духоты он вот-вот потеряет сознание.

Грязно-серый свет проникал сквозь решетчатое оконце, проделанное под самым потолком.

На неровном полу можно было различить несколько лежащих фигур. Они едва шевельнулись при появлении Йована. Очевидно, они уже успели утратить любопытство, обычное для заключенных.

Йован опустился было на пол в углу, но тотчас вскочил и, провожаемый злобным смехом арестантов, бросился на середину камеры, отдавив при этом ногу какому-то старику. Старик пробормотал ругательство. Йовану хотелось наброситься на обидчиков, смять их и растоптать. Вздрагивая от ярости, он несколько минут стоял неподвижно, стараясь привыкнуть к свету.

— Господину не нравится, видимо, в нашем отеле… Ему мешает парфюмерия… Ничего, привыкнет! — бросил арестант в зимнем пальто и в шляпе с франтовато загнутыми полями.

— Молчи, негодяй! — крикнул Йован и сжал кулаки, готовый кинуться в драку.

— Молодчик, да ты злой, как старый хрен! Ну, не волнуйся только, я из тебя котлету сделаю… — издевательски и вызывающе повторил арестант и еще громче засмеялся. Одни обитатели камеры стали на сторону арестанта и принялись высмеивать и задирать Йована. Другие, напротив, защищали его и ссорились с его обидчиками. Наконец, истощив все ругательства, арестанты затихли.

Йован молча присматривался к окружающим.

Двое заключенных лениво перебрасывались грязными, засаленными картами. «Берешь?» — «Нет!» — «Берешь?» — «Нет!» — приговаривали они. Остальные дремали от нечего делать.

«Куда я попал! Вчера еще я был в отряде, с товарищами, а сегодня — здесь… С этим жульем… Унизительно… Страшно!» — думал Йован, усаживаясь возле старика крестьянина. Ему почему-то казалось, что этот старик лучше остальных соседей по камере, внушавших ему отвращение. Он решил разузнать у него, какая здесь обстановка и возможен ли побег. В камере было жарко. Йован мельком слыхал, что комендант тюрьмы — хороший человек, не жалеет дров.

Думая сейчас обо всем, что случилось, Йован окончательно решил, что на мельнице он просто растерялся и струсил. Он дал арестовать себя. И кому? Недичевцам, известным своей трусостью. Почему он не пытался бежать? Ведь были удобные моменты. Он мог бежать, когда его вели в тюрьму. Мог! Ему даже руки тогда развязали. Вечером его будет ждать рота. Павле подумает о нем бог знает что! И будет прав!.. Как теперь отсюда выбраться? Начальник скоро откроет его обман. Тогда все кончено!.. Он не столько боялся за свою жизнь, сколько злился на себя.

Старик заметил, что Йован чем-то озабочен, и потянул его за ногу.

— Я вижу тебя что-то грызет… Не бойся! Ты еще молодой, все забудешь. Наверно, первый раз сидишь? Да это все ничего, и в тюрьме люди. На, возьми хлебца и солонины. Небось, ты голодный? Ну, чего вылупил на меня глаза?

Йован поблагодарил, но отказался.

— Ладно!.. Только смотри, на сытый желудок жить веселей. У голодного забот вдвое больше… А вот скажи мне, ты, верно, грамотный, что это там вырезано на камне, видишь? Непутевые эти все навыворот читают.

Йован взглянул на стену.

На стене под окошком были нацарапаны какие-то слова. Он подошел и прочел: «Я сизый сокол Милич Янкович молод и зелен, безвинно загнал меня кмет[40] (здесь следовало сочное крестьянское ругательство) на три года в каторгу».

— Бедняга! Все они такие, кметы эти, — сказал, ни к кому не обращаясь, старик.

Йован улыбнулся при виде этой необычной надписи. Но она ненадолго заняла его мысли. Если бы этот отчаянный, вырезанный на камне вопль случайно прочел гимназист седьмого класса, каким был до войны Йован, он думал бы о нем неотступно днем и ночью и переписал бы его в тетрадь. Может быть, он написал бы сентиментальный рассказик об этой надписи и прочел бы его на собрании школьного кружка. Но сейчас у партизанского связного, который, сидя в тюрьме, выдавал себя за связного командира корпуса четников, эта строка не вызвала ничего, кроме короткой мимолетной усмешки.

— Дядя, а ты почему попал в тюрьму? — обратился к старику Йован.

— Да все из-за властей, парень! Никогда не уважал я властей, не захотел уважать и этих — они хуже всех. Налог я и до войны не платил. Так они бывало сами у меня скот заберут, на рынке продадут, а меня каждый год по месяцу в тюрьме держат. А этим, кроме налога, еще и реквизицию подавай. А я не дал. Да им скоро надоест меня держать, они и выпустят. А ты за что, украл что-нибудь?

— Да нет, не украл. Поссорился там с одним из-за девушки и разбил ему голову, — солгал Йован, стараясь перевести разговор на тюремную жизнь.

Под вечер в решетчатом квадрате, вырезанном в двери, показалось лицо жандарма. Заключенные заволновались; игроки отложили карты, бурча себе под нос, что идет комендант. Услыхав, как отпирают висячий замок, все поднялись и встали навытяжку, согласно тюремным правилам. Вошел жандарм лет сорока, с черными подстриженными усами, и сказал не особенно строго:

— Давайте-ка сюда новичка, которого привели сегодня утром!

Йована словно что-то кольнуло, сердце его заколотилось. «Неужели так скоро? По телефону?.. Что делать? Бежать немедленно».

Но, очутившись в коридоре и следуя за сутуловатым капралом, который приказал ему идти в канцелярию, он успокоился. Жандарм обращался с ним доброжелательно и, очевидно, вел его не на допрос.

В комнатенке у коменданта гудела затопленная печь. Кроме простого стола, накрытого газетами, на котором выстроились бутылки с вином и водкой, в комнате стояла аккуратно заправленная солдатская койка.

— Садись, парень! — обратился капрал к изумленному Йовану и предложил ему стул. — Бери бутылку, это старая комовица[41]. Стакана у меня нет, да солдату он и не нужен.

Йован поднес бутылку к губам, потянул и, делая вид, что жадно пьет, сказал с видом знатока:

— Хороша! Настоящая жуплянка[42].

— Да! Я слышал, ты оттуда, из ставки. Ты, значит, должен знать Васу. Он до войны был капралом, как и я, а теперь, слышно, уже фельдфебеля перешагнул и командует ротой. У вас его зовут Босняком.

— Как не знать Дядю Босняка! Строгий командир. Я всегда, как вернусь с задания, что-нибудь ему приношу. Он подарил мне на память свой перабеллум, вот который ваши отобрали у меня сегодня утром.

— Смотри ты! А ведь мы с ним вместе стояли в Косове, когда были албанские бунты. Потом нас перевели на станцию возле Чачка. Там мы провели четыре года. Винтовки рядом ставили, и койки наши рядом стояли. Значит, говоришь, он теперь повыше фельдфебеля и получил роту? Ну и молодчина! Умный человек. Уж он-то никогда не терялся. Когда мы были в Косове, так он у одного албанского бега забрал малость дукатов. Говорят, он за них зарезал дочку этого бега. Только кто знает, правда ли это, нет ли. Сам он никогда в этом не признавался. Однако же дом в Чачке построил. На солдатское жалованье этого не сделаешь. Я вот жил хуже собаки, каждый грош берег, а на дом скопить не сумел. Так, говоришь, командир роты? Умный человек! А я вот еще капрал… Офицеры, растуды их, жуликов, после каждой стычки с партизанами получают новый чин. А мы вот сидим все, как я. Я ничего уже не жду… Правда, стоит появиться коммунистам, как офицеры обещают нам чины и прибавку жалованья… — продолжал рассказывать жандарм.