Отрицание ночи - Дельфин де Виган

Когда я брала интервью для книги, я попросила Манон и Виолетту рассказать мне о событиях того дня. Я хотела сравнить наши воспоминания и восстановить ход вещей. Мелкие детали не совпали. Например: был ли с нами мой кузен Франк, когда Люсиль «гипнотизировала» такси? Или: обе ли мы с Манон спали у Виолетты в ночь, когда маму поместили в лечебницу? Остальное, увы, тютелька в тютельку.

В январское утро Лизбет позвонила Люсиль, и ей показалось, что сестра не в себе. Лизбет стало страшно за Манон, она позвонила Виолетте, которая жила поблизости, и попросила сходить проверить, все ли в порядке.

Во время приступа безумия Люсиль, обнаженная и белая, выставляла свое тело в окне – напоказ – и требовала, чтобы Манон описывала ей реакцию прохожих. Постепенно на улице столпился народ, кто-то звал на помощь, кто-то кричал, кто-то свистел, и наконец кто-то вызвал полицию.

Я бы хотела знать, что случилось с Люсиль, что она чувствовала – буквально по минутам. Я бы хотела выхватить из общей картины тот момент, когда мир рухнул для моей матери, я бы хотела рассмотреть все под микроскопом, объять необъятное, постичь тайну, постичь молекулярное строение маминого организма.

Прежде чем я начала эту книгу, в тот загадочный период времени, когда текст сочиняется в голове, обдумывается, пишется, стирается и вновь возникает, когда пальцы еще не дотронулись до клавиатуры – я хотела написать от третьего лица, но так, словно чувствует и диктует сама Люсиль. Фрагменты из детства Люсиль удались мне именно благодаря этому приему. Глазами Люсиль я стремилась увидеть и вновь открыть ее прошлое. Мне бы так хотелось рассказать о мамином визите к Жаку Лакану! Она врывается в кабинет, несмотря на запреты секретарши, и просит позволения присесть…Но я не знаю, как это было. Я не знаю, как мама бродила по городу в одиночестве, не знаю, чего ей не хватало, не знаю, чего она сама не знала, и что привело ее к безумию – первая станция, к суициду – вторая станция.

Я не сумела осуществить свой замысел.

Мама много писала. В частности, она описала свой первый приступ безумия и чувство опустошения, за ним последовавшее. Мы нашли эти записи в квартире Люсиль после ее смерти, и они мне не слишком помогли «поставить диагноз». Все, что я прочла – стихи в прозе, отрывки из песен, признания в любви, клятвы, ругательства и проклятия, скачущие неясные мысли, какие-то важные, наверное, даты, – все накарябано карандашом на клочках бумаги или в блокнотах, но все сложено в большую белую папку, которую я подарила маме давным-давно.

Среди обрывочных записей есть и связный текст, напечатанный, а не рукописный. Я решила полностью переписать его и включить в свой роман. Думаю, ничто лучше не передаст то чувство вины и муки, с которым Люсиль жила, сколько я ее помню. Увы, вставив мамин текст в роман единым блоком, целиком, я поняла, что в моем повествовании он выглядит чужеродно, неорганично и странно. Тогда я решила разбить его на фрагменты, сделать, так сказать, подборку, достойную «Ридерс дайджест», которая отразит спонтанность мысли, терпкость словаря и главное – непостоянство маминого осознания реальности.

Позже я поняла, что обязана использовать все свои силы, свои лучшие слова, свое молчание, сомнение, дыхание, свою дрожь, свой язык, дабы помочь буковкам и строчкам Люсиль окрепнуть и, наконец, прозвучать.

Текст начинается так:

В этом году в ноябре мне тридцать три года. Испытательный возраст, я думаю, хоть я и не суеверна. Я красивая женщина, только зубы гнилые. Мои гнилые зубы мне нравятся – они заставляют меня хохотать. Я хочу, чтобы скрытая смерть стала явной.

Люсиль рассказывает о днях, предшествующих кризису бытия. Она плачет на бульваре, в китайской лавке, в Галерее Лафайет, покупает пианино на улице Вивьен, одежду и разные ненужные предметы. Затем она оказывается у Лакана, которому несколькими днями ранее отправила письмо, попросив о встрече. Когда секретарша объявляет, что Лакан не примет Люсиль, мама присаживается – якобы отдохнуть – в приемной. Вскоре психиатр выходит из кабинета, удивленно смотрит на маму, и та, бросившись на него, срывает с него очки. Кричит: «Я его сделала! Я его сделала!» Лакан бьет маму в лицо, секретарша толкает Люсиль, мама падает на пол, затем ее весьма неприветливо выпроваживают из здания. Эта сцена, по крайней мере так, как ее описывает Люсиль, объясняет подбитый глаз, с которым мама вернулась домой накануне своего припадка. Спустя несколько лет, в эпоху, когда я интересовалась семинарами Лакана, я спросила у мамы, правдива ли ее история. Так ли все происходило, как она написала? Люсиль заверила меня, что да. В последние годы своей жизни Лакан принимал пациентов каждые десять минут и получал за это астрономические суммы денег. Он болел раком, отказывался от лечения и вскоре сошел с пьедестала. Очередная женщина с приступом безумия его не интересовала. Вот, что рассказала мне Люсиль. Я не пыталась проверять ее на детекторе лжи. Я ей поверила.

Мама отлично запомнила 31 января: мое нежелание остаться дома; то, как я отправилась в коллеж; круассаны с миндалем, купленные Манон к завтраку; названия глав «Мастера и Маргариты», романа, который мама читала Манон вслух; внезапное чувство страха перед обложкой книги; фреска, которую мама несколько дней рисовала на стене в гостиной, почему-то кажется ей дьявольской (переплетенные линии напоминают свастику – этот крест подлежит немедленному разрушению). Мама просит Манон помочь ей закрасить фреску белым, сердится на дочь за медлительность. Люсиль трясет Манон за плечи, бьет ее, чтобы та закрашивала быстрее. А затем маме в голову приходит страшная мысль: воткнуть в глаза Манон иголки для акупунктуры, чтобы вылечить ее. На глазах у моей бедной сестры Люсиль сперва втыкает несколько иголок себе в голову.В полицейской машине Люсиль снова раздевается. Накрывшись коричневым одеялом, навязанным полицейскими, Люсиль галлюцинирует: ей представляется, что Жан-Марк, ее брат, встает из гроба одетый в синюю рабочую форму. В больнице Ларибуазьер Люсиль считают слишком агрессивной, поэтому маму передают в психиатрическую службу тринадцатого округа, которая в результате направляет ее в больницу Мезон Бланш, откуда мама выйдет спустя две недели больная на всю голову.

Я бы хотела, чтобы мама прожила дольше и успела прочитать столь тронувшую меня книгу Жерара Гаруста. Во-первых, потому что она любила живопись, а во-вторых, я уверена: с этой книгой мама чувствовала бы себя менее одинокой. Люсиль много рисовала, иногда занималась живописью, писала. От нее осталось множество автопортретов разных времен, пейзажей разных стран и репродукций, в частности Гаруста. Люсиль родилась с ним в один год и жила напротив Palace, чьи архитектурные изыски Гаруст часто срисовывал и где провел несколько ночей. В своей книге «Беспокойный» Гаруст подробно рассказывает о своем первом приступе безумия. Он, подобно моей маме, помнит все: бегство из дома, куда он приехал на каникулы с женой; путешествие на поезде и автостопом; обручальное кольцо, отданное первому встречному; паспорт, выброшенный в окно такси; деньги, украденные у родителей; купюры по пятьсот франков, раздаренные на улице мальчишкам; пощечину, отвешенную без причины незнакомой женщине; кюре из Бур-ла-Рен, которого он желал видеть немедленно, во что бы то ни стало; приступы жестокости.

«Некоторые безумства неизгладимы», – признается Гаруст.

Люсиль тоже ничего не забыла о том январском дне 1980 года:

В этот день моя жизнь изменилась навсегда. Мочевой пузырь кажется мне лампочкой в животе, дети Господни – дикими утками. Я больше не различаю реальность и фантазию. Прежде чем я попаду в психиатрическую клинику, я сорок восемь часов проведу в аду, где буду перемещаться, говорить, действовать, выходить за пределы себя, не двигаясь с места.

Время убежит вперед и будет стоить мне очень дорого. Это время невозвратно.

Память сохраняет все и после приступа выдает пациенту запись его души.

Я никогда не писала о событиях 31 января – ни в дневнике (у меня не хватило времени и смелости), ни в письмах к друзьям, ни позже – в своем первом романе. Теперь январь для меня – период кризиса бытия (я нашла Люсиль мертвой 30 января). Январь – время, когда мое тело и сознание болезненно реагируют на жизнь.

Рассказ моей сестры о том, что она претерпела в то утро, оставшись наедине с Люсиль, потряс меня. Я частично вытеснила его из своей памяти, поскольку он содержит нестерпимые для меня подробности. Манон было девять с половиной лет. С ней не работал психолог, и все пережитое просто впиталось ей в кожу, в сердце, в мозг, стало частью ее личности.