Крушение империи - Михаил Козаков

Наконец, он увидел Иришу: она только что подъедала к скверику на заводской, карабаевской линейке, всегда доставт лявшей ее и брата из Ольшанки в гимназию. Федя пошел ей навстречу.

— Здравствуй, — сказал он, нежно пожимая ее руку. — Я соскучился по тебе.

— Вот как! — лукаво улыбнулась она. — А я — ничуть. Ну, ну… вот уж и поверил. Пойдем, пойдем туда, ко всем. Федик, я так волнуюсь сегодня. Воображаю, какие задачи придумал для нас Максим Порфирьевич? Ай-ай, он уже пришел. Смотри, как окружили его все наши… Федик, дорогой, — я не провалюсь сегодня?

Схватив его за руку, Ириша увлекла его в сквер, где, окруженный гимназистами и гимназистками, беспомощно топтался на одном месте математик Токарев. Он старался казаться, как всегда, хмурым и строгим, но сегодня это ему мало удавалось. Взволнованность молодежи передалась ему.

— Да чего вы, в самом деле, пристали ко мне? — говорил он нарочито грубым тоном. — «Намекните, намекните!» Да разве, господа, я имею право это делать? Вот еще выдумали… Пропустите меня, — я пойду в учительскую.

— Ни за что не выпустим! — шумели гимназистки.

— Нам с вами спокойней, Максим Порфирьевич, — созналась Ириша.

Токарев оглянулся.

— A-а, спокойней, — добродушно усмехнулся он, глядя на Иришу. — Со мной, говорите, спокойней? Так зачем же вы, мадемуазель Карабаева, так уцепились не за мою руку, а за руку сего молодого человека? Или он вас не отпускает, а? — мигнул он в сторону Феди.

— Поймались, голубчики? — расхохотались товарищи. — Отпусти, отпусти, Калмыков! Вот так, так…

— Намекните, ну, хоть немножечко намекните, Максим Порфирьевич, — умоляюще смотрел на него десяток девичьих глаз.

— Не могу! Не имею права! Да, наконец, комиссия будет выбирать задачи, — чего вы пристали? Отстаньте! А то дам вам нарочно такую задачу, что и в сутки не решите. Правда? — поймал он взглядом стоявшего вблизи Калмыкова. — Вот подшучу над ними и — оскандалю, — обороняясь от настойчивых гимназисток, старался он отвлечь их внимание. — Иные прочие серьезные «умы» уже оскандалились, господа. Спросите Русова или Калмыкова… Задача как будто простая.

— Максим Порфирьевич, скажите… ну, скажите, пожалуйста. — Многим показалось, что Токарев решился все же «намекнуть», выдать частицу экзаменационной тайны, но не сам, а устами названных им гимназистов, которым, очевидно, уже приходилось решать эту или аналогичную задачу.

— Калмыков! Русов! Где вы? Да скажите скорей, в чем дело… Ведь это свинство же, господа! Раз Максим Порфирьевич разрешает…

— Не волнуйтесь, — разоблачал Федя математика. — Максим Порфирьевич пошутил. Он напрасно ссылается на меня и Русова.

— Как не стыдно скрывать! — возмутился кто-то.

— Ерунда, господа! — вспылил Алексей Русов. — Федя правду говорит.

— Сущую! У вас будет экзамен по тригонометрии, и никто не будет задавать вам таких задач, как предложил нам однажды Максим Порфирьевич.

— А вы скажите… ты скажи все-таки! — не унимались гимназистки и растерянно посматривали на посмеивающегося Токарева.

— Извольте, — сказал Федя. — Пожалуйста, проваливайтесь сейчас, как и мы раньше! Эта задача не математическая, а скорей психологическая…

— То есть как это? — нарочно поддевал Максим Порфирьевич. — А ну, ну…

Он, воспользовавшись так искусно созданной им суматохой, выскользнул из толпы и через минуту исчез в подъезде женской гимназии.

— Удрал Токарев! — кликнула одна из гимназисток, но всех уже занимала Федина задача.

— Это, конечно, интересно, но сейчас для вас, ей-богу, не существенно. Вот смотрите… Подложите-ка, книгу под мой листок… неудобно иначе писать, — распоряжался он. — Ну вот, теперь смотрите… Даны девять точек, расположенных вот так:

— Если их соединить по краям, получается, господа, прямоугольник, — поспешил кто-то высказать свою сообразительность.

— Совершенно верно, — продолжал Федя. — Но не в этом дело. А вот требуется… требуется соединить все эти точки — или зачеркнуть — как хотите! Надо это сделать только четырьмя линиями… не отнимая карандаша от бумаги.

— Построить в прямоугольнике два треугольника с одним основанием, — очень просто!

— Попробуй, — иронически огрызнулся Федя и вышел из замыкавшего его круга гимназисток, ища глазами Иришу.

Через три минуты выпускной класс смирихинской мужской гимназии должен был, наконец, узнать, кому в этом году попечитель учебного округа отдал предпочтение: Тургеневу, Гончарову или Гоголю, — тема сочинений присылалась всегда в запечатанном пакете непосредственно из округа.

В громадном актовом зале были расставлены черные столики и стулья (каждый на три шага от другого, как предписывала специальная инструкция), а за каждым столиком сидел гимназист. Уже задолго до прихода экзаменационной комиссии гимназисты аккуратно разложили перед собой большие листы бумаги с отогнутыми полями, проверили перья и чернила, с максимальной тщательностью потом надписали именем и фамилией свой первый лист и — притихли в напряженном ожидании.

Минуты текли медленно и напряженно, как собранные со дна капли из наклоненной горлышком вниз бутылки.

— Идут! — крикнул кто-то, заслышав шаги в коридоре, — и зал, тяжело и протяжно вздохнув, застыл, онемел…

Быстро, не глядя ни на кого, вошел директор, держа в руках белый тонкий пакет. Оба словесника, инспектор и классный наставник почтительно следовали за своим начальником. Весь зал встал, выпрямился, подчиняясь бессловесной, неслышной команде.

И, словно следуя той же команде, вышел из-за столика вперед маленький темный рыжик в очках — Ваня Чепур — и начал читать громко и прочувственно молитву. И, кончая ее, широко перекрестился, а глядя на него, — и весь почти зал.

— Садитесь, господа, — сказал директор и весело обвел глазами бледные лица гимназистов.

Он имел право, распечатать пакет еще полчаса назад, но не сделал этого, точно ему доставляло удовольствие держать в неизвестности не только гимназистов, но и всю экзаменационную комиссию и себя самого. Теперь он надорвал уголок конверта, осторожно просунул в него мизинец и прорвал им конверт по ребру. Он вынул оттуда плотный, вдвое сложенный лист и развернул его. Быстро прочел его и молча протянул лист и конверт с сургучовой печатью ожидающим и переминающимся с ноги на ногу членам комиссии. Лист подхватил словесник Матвеев, ведший экзамен.

— Позвольте? — недовольно сказал инспектор и в свою очередь протянул желтую и дряблую свою руку.

Матвеев и двое остальных через инспекторское плечо смотрели на вскрытую тайну пакета.

«Да скорей же, черт возьми, объявите!» — неслышно кричал зал, но члены комиссии, словно забыв о нем, обменивались уже тихими, короткими словами и такими же встречными улыбками.

Наконец, раздался голос инспектора:

— Господа экстерны, извольте сесть в первом ряду; поменяйтесь местами. Вот так. Иван Чепур, Вадим Русов, Алексей Русов и Федор Калмыков, пожалуйте поближе. Сюда, во второй ряд; поменяйтесь местами.

— Это, чтобы у нас не списывали! — объяснял, покидая свое место, Чепур.

Он был прав: инспектор разрушил надежды многих, ждавших помощи от «первых учеников».

— Господа, — начал Матвеев, — приготовьтесь записать тему сочинения.

Он подошел к переднему столику одного из экстернов и оперся на него свободной рукой; в другой, слегка дрожавшей, он держал присланную из округа бумагу.

— Диктую, господа, тему.

И очень медленно, делая долгую паузу после каждого слова, покуда оно будет записано, он продиктовал:

— Лучше… Не жить… Иль вовсе… Не родиться… Чем… Чужой… Стороне… Под власть… Покориться…

…Прошло добрых четверть часа, но никто из гимназистов не начинал еще писать. Не начинал еще и Федя Калмыков.

Для него, как и для других, тема сочинения была неожиданна и маловразумительна. Растерянность, охватившая весь зал, в первую минуту передалась и Феде. Но у него она быстро перешла в какую-то апатию, в такое же внезапное, но спокойное чувство безразличия к тому, над чем, казалось бы другим, обязан уже был думать горячо и напряженно.

Все — и по-разному — отвлекало сейчас его от основной и главной мысли. Минуту он следил (забыв о всем остальном), как ходит вдоль первого ряда столиков — медленно, заложив руки за спину, — низенький, кругленький директор, как саркастически поглядывает он на безмолвно сидящих экстернов, которым это хождение директора зад и вперед перед их глазами в достаточной мере, вероятно, мешало думать, сосредоточиться.

И, словно в первый раз он видел этого всесильного начальника гимназии, Федя с пустым любопытством всматривался в его одутловатое розовое лицо с маленькими смеющимися глазами умницы и самодура, в его жесткие и курчавые седые волосы, разделенные на голове двумя боковыми проборами и спускавшиеся до половины щеки широкими вьющимися бачками.