Гарантия на счастье - Катажина Грохоля

Я отворачиваюсь и проваливаюсь в сон — поздно уже. А утром начинается старая песня:

— Ты меня больше не любишь.

И я задумываюсь: может, действительно не люблю ее? Если бы я жил один, мог бы иногда спокойно смотреть спортивные передачи, а так должен ждать, когда эта женщина поедет на курорт с подругой или куда-нибудь еще.

— Не хочешь поехать с Габрысей в Закопане? — спрашиваю я.

— А ты?

— Нет, — говорю, — мне не дадут отпуск.

— Ну что ты! — смотрит на меня, глазки в слезах. — Без тебя? Никогда.

О черт! Это уже нехорошо. Никогда???

— Никогда? — невинно переспрашиваю в надежде, что это ее новая шутка.

— Никогда, — серьезно отвечает она и обнимает меня.

Когда она так ко мне прижимается, я становлюсь среднестатистическим мужчиной через тридцать секунд, если говорить о сексе. Чудные у нее грудки, и вся она такая теплая. Я чувствую, как просыпается мой зверь, и он согласен со мной в том, что ее грудки, прижатые к моему торсу, — высший сорт. И эта идея с поездкой в Закопане полная чушь. Лучше прямо сейчас забраться в кровать и немножко подурачиться.

— Да ты что? — Она отстраняется от меня. Зверь разочарован, я тоже. Не понимаю женщин.

Сначала прижимаются, провоцируют, искушают, ясно давая понять, что хотят секса, а потом «да ты что?» или «с ума сошел?» Или «в это время?» Или «подожди, мне надо в ванную»… Или «не делай этого»…

Ясно ведь, что с мужчиной происходит, когда к нему прижимаются груди принадлежащей ему женщины. Но иногда бывает и по-другому. В четверг я пришел с работы уставший как собака. Голова шла кругом, даже пиво не помогло. Я думал только о том, чтобы лечь спать. Выговор начальника меня добил, шеф был вне себя, моя секретарша не пришла на работу, принтер не печатал, потому что закончился тонер, в факсе не было бумаги, о чем я не знал, и три часа нервничал из-за того, что не получу данных, и так далее, и так далее.

— Что случилось? — спрашивает она.

— Ничего, — отвечаю, поскольку у меня нет желания еще раз проживать этот дурацкий день.

— Но я же вижу, — говорит.

— У меня был неудачный день, и я не хочу об этом говорить.

— Может, ляжешь спать?

Что-то съедаю, времени — половина десятого, принимаю ванну и читаю «Политику», тоже мало веселого; заваливаюсь в кровать.

Она приходит в одиннадцать, ложится рядом и начинает меня ласкать. А когда меня долго ласкают, желание спать пропадает. Слово даю — она никогда меня так долго не ласкала. Поворачиваюсь, обнимаю ее. Приятно так полежать, хорошо, что этот дурацкий день так замечательно завершается… Почти заснув, слышу:

— Мы ведь не будем заниматься любовью, только пообнимаемся.

Ну и сна как не бывало.

Это значит, что она хочет заниматься любовью или, наоборот, не хочет? У меня нет сил, признаюсь честно, что ужасно устал.

— Хорошо, любимая, — говорю, — я устал.

— Очень? — И она дотрагивается до моего уха, а я чувствую, что не так уж я и устал.

— Давай спать, — говорю я примирительно.

Потому что если она не хочет заниматься любовью — хорошо, но если она еще немного меня так потеребит, то холодного душа перед сном словно и не было.

— Можно мне к тебе прижаться?

Конечно, мне нравится, когда она прижимается.

Отворачиваюсь, она придвигается к моей спине, кладет свое голое бедро на мое, обнимает меня снизу, ее ладонь где-то рядом с моим зверем. Но я лежу, хочу спать.

— Ты не поцеловал меня на ночь. Спокойной ночи, зайчик мой.

Снова поворачиваюсь и целую ее, губы влажные, пахнут мятой, рубашка тоненькая, груди чувствую, словно обнаженные; ох, вот уже и зверь загорелся, хочу перевернуться на живот, но она меня удерживает. Тогда я притягиваю ее к себе, а она говорит:

— Мы же хотели всего лишь пообниматься… И вообще у меня месячные.

Я мучаюсь, а она засыпает. Стараюсь успокоить зверя, чтобы тоже заснуть. Может, лет в семьдесят у меня это будет лучше получаться? Попытка утихомирить зверя завершается полным фиаско.

Ну, а у нас с Ханной… У нас все в порядке, но я чувствую себя так, словно меня, мягко говоря, слегка надули.

Ну да, я любил женщин, особенно Ханну, но все изменилось. Как можно жить с кем-то, кто совершенно безрассуден? Кто усложняет все настолько, что попытка получения шестилетним ребенком из нулевки Нобелевской премии по физике даже после реформы школьного образования кажется сущей безделицей.

Идем к ее подруге на день рождения. Я от этого не в восторге, но, ради Бога, время от времени могу пойти на компромисс. Ханна закрылась с подружками на кухне, мужчин не пускают, кроме одного — бородатого жениха хозяйки.

Вижу, этот жених обнимает Ханну, тащит ее в комнату, шепчет ей что-то на ухо. Подхожу и вежливо спрашиваю:

— Ханночка, дорогая, тебе хорошо?

— Хорошо, — говорит он.

— Я не вас спрашиваю, — учтиво говорю я. — Если бы я хотел с кем-нибудь поговорить, то обязательно бы это сделал.

Ханна, покраснев, делает мне знаки, думает, что я не знаю, о чем речь. Бородатый, рассмеявшись и не убирая руки с плеча Ханны, интересуется:

— Что это жених такой ревнивый?

— Уберите руку. Ханна, можно тебя на минутку? — прошу я, не обращая внимания на то, что она залита румянцем. Надеюсь, она довольна, поскольку сбрасывает его руку, берет мою и заталкивает меня в ванную комнату.

— Какой стыд, как ты себя ведешь! Как ты можешь делать такую гадость Бартеку! Знаешь же, что мы друзья. Я не твоя собственность, у тебя нет ко мне уважения. Что это ты напридумывал? Зачем меня компрометируешь перед друзьями, за кого ты меня держишь? — И так далее, и тому подобное.

Одни крики и вопросы.

Не знаю, на какой вопрос отвечать, и вообще нужно ли что-то говорить? Молчу в недоумении и делаю вывод: РЕВНОСТЬ НЕ ДЕМОНСТРИРОВАТЬ.

Два дня прошли спокойно, без скандалов. Я решил сменить кран над раковиной. Ханна хотела со змейкой, потому что ей не так льется, высоко или низко, — хорошо, купил, снял старый, поменяю. Чего не сделаешь ради покоя любимой. Дальше по порядку.

В субботу собирался за это взяться, но мы пошли в кино. Воскресенье тоже не слишком удачный день для смены крана, в понедельник прихожу — Ханна уже дома, обед на столе, а она не разговаривает.

— Что-то случилось? — чутко спрашиваю я.

— Нет, с чего бы? — отвечает.

Ну, если все в порядке, а она просто не хочет разговаривать, ее дело. Человеку и помолчать иногда хочется.

— Вкусно, — расхваливаю я пироги. Пироги она отлично печет.

Не отходит.

— Какие у тебя планы на сегодня? — спрашивает. А голос у нее спокойный, как шепот океана после катастрофы танкера и разлития десяти миллионов тонн нефти.

— Мне надо с бумагами поработать, — говорю я. — Завтра заседание правления.

— Угу, — бурчит она, встает, убирает тарелки.

Ох, что-то не в порядке. Может, предменструальный синдром? Но если я спрошу, будет скандал. Не спрашиваю. Решаю выяснить и решить вопрос, может, у нее были какие-то планы.

— Ханночка, а что ты хотела? — спрашиваю я примирительно, ведь во время обеда разговор не клеился.

— Я? — поднимает на меня свои прелестные глазки и ледяным тоном продолжает: — Я от тебя могла чего-то хотеть?

Все в порядке, ничего не хочу, поработаю с бумагами. Слышу, в ванной что-то разбилось. Не могу сосредоточиться. Вхожу в ванную комнату, смотрю — там посуда, а Ханна так орудует, что ванна вот-вот треснет.

— Ханночка, я же вижу: что-то не так!

— Откуда? — спрашивает она. — Откуда такое предположение? Все так. Если у тебя завтра заседание правления, иди работай, пожалуйста, а я помою посуду! Ты мне мешаешь.

Ухожу, сажусь с бумагами. Да, ничего не скажешь, хороший вечер светит. Через два часа нахожу эту чертову ошибку, вздыхаю с облегчением — хотя бы с бумагами разобрался. Запятая не на месте была, ничего удивительного, что десяти тысяч не досчитались. Ханна смотрит телевизор. Завариваю себе чай, кричу из кухни:

— Будешь чай?

— Спасибо, — отвечает сухо.

Что делать! Видно, у нее такой день, ей не до меня. Вынимаю посуду из ванны, наполняю ее водой. Входит ощетинившаяся:

— Тебе кастрюли не мешают?

— Нет, — спокойно говорю я.

Я их на стиральную машину поставил. Ханна же не слепая.

— Видимо, нам с тобой уже и поговорить не о чем. — И она выходит.

Вот черт, ничего хорошего. Никакого удовольствия от ванны. Ну, в чем дело? В сексе? Снова секс? Может, кто-то звонил? Может, ей что-то сказали? Что? Веду себя как ягненок. Никаких женщин, никакого вранья, ничего, что могло бы скомпрометировать мою чистую совесть.

Выхожу из ванной комнаты, никакого удовольствия. Ханна сидит перед телевизором, на меня даже не смотрит.

— Спокойной ночи, — говорю.

Не отвечает. Подхожу и вижу: глаза на мокром месте, кто-то ее, бедняжку, обидел. Так почему не сказала?! Наверное, шеф отчитал, такое и со мной бывает. Или с Габрысей поссорилась. Или еще что-нибудь.