Том 14. Критические статьи, очерки, письма - Виктор Гюго

В построенных людьми городах нужны памятники; в чем была бы иначе разница между городом и муравейником?

Было нечто более прекрасное, чем брошюра г-на де С***; то было его молчание. Напрасно он прервал его. Ахиллес в своем шатре более грозен, чем на поле боя.

13 марта. Министерство Казимира Перье. Человек, который заставит боль притупиться, но не закроет рану; временное облегчение, но не выздоровление; министерство, держащееся на опиуме.

«Какое правление! Какая эпоха! — когда нужно всего бояться и всему бросать вызов; когда одна сумятица порождает другую; когда мятеж создают теми же средствами, которыми пользуются для его предотвращения: когда поминутно нуждаешься в мере и когда эта мера кажется сомнительной, робкой, трусливой; когда нужно проявлять много силы, а сила выступает как тирания; когда ты осаждаем тысячью советов, а советоваться надо только с самим собой; когда вынужден подозревать всех — даже граждан, чьи намерения чисты, но которые благодаря подозрительности, тревоге, возбуждению кажутся тебе почти столь же опасными, как если бы это были заговорщики; когда вынужден в трудных случаях из благоразумия даже уступать; когда надо возглавлять беспорядок, чтобы сдержать его, взять на себя обязанности, приносящие, правда, славу, но связанные с жестокими волнениями; когда среди всех трудностей нужно еще сохранять безмятежность чела, быть всегда спокойным, соблюдать порядок даже в мельчайших делах, никого не обидеть, умерять всякую зависть служить непрерывно и еще стараться завоевать любовь, как если бы не служил».

Вот слова, которые, несомненно, превосходно характеризуют момент и которые перекликаются в мельчайших подробностях с нашей политической обстановкой. Они сорокалетней давности. Они были произнесены Мирабо 19 октября 1789 года. Так революции проходят известные стадии, которые неизменно возвращаются. Революция 1789 года была тогда на том же этапе, что сегодня революция 1830-го; это был период восстаний.

Когда революция переходит из состояния теории в состояние действия, она обычно начинается с мятежа. Мятеж есть первая из многих форм насилия, которой обычно пользуется разразившаяся революция. Мятеж есть затор из новых интересов, новых идей, новых потребностей в слишком узких дверях старой политической постройки. Все хотят сразу же прорваться ко всем социальным благам. Поэтому редко бывает, чтобы революция не начиналась с выламывания дверей. Революционному мятежу, который не следует смешивать с другими мятежами, свойственно быть почти всегда неправым по форме и правым по существу.

СТАТЬИ И ПРЕДИСЛОВИЯ 1831–1840 ГОДОВ

О ГОСПОДИНЕ ДОВАЛЕ

Стихотворения г-на Доваля талантливы, — и все же можно заранее сказать, что и без лицеприятных похвал литературных друзей и без всякой поддержки извне сборник этот тотчас же получит заслуженное признание. Ибо для своего успеха г-н Доваль уже не нуждается теперь ни в ком и ни в чем. Самое верное средство быть правым в литературе — это быть мертвым.

К тому же, эта рукопись поэта, убитого в двадцать лет, пробуждает такие скорбные воспоминания! Какой рой волнующих чувств поднимается с каждой из этих недописанных страниц! Какая глубокая жалость охватывает вас при виде этих од, этих осиротевших баллад, этих песен, еще сочащихся кровью! Как критиковать после такого душу раздирающего чтения? Как рассуждать о вызванных им чувствах? Какая трудная задача, в особенности для нас, мало уверенных в себе критиков, простых тружеников литературы и искусства! Вот почему, прочитав эту рукопись, я хотел бы не столько произнести суждение о ней, сколько поделиться своим впечатлением.

Когда начинаешь читать этот сборник и когда кончаешь — поражает прежде всего одно: в книге поэта, обреченного столь роковой судьбе, все дышит грацией и негой, все дышит свежестью, гармонической мягкостью, сладостной и кроткой мечтательностью. Вдумываясь в это, поражаешься еще больше. Великое движение, всесторонний прогресс, которому полностью сочувствовал г-н Доваль, происходит в нашем искусстве. Это движение, как мы не раз уже говорили, является лишь естественным результатом, ближайшим следствием великого общественного движения 1789 года. Это принцип свободы, который, укрепившись сперва в государстве и придав здесь всему иной вид, продолжает свой путь и, перейдя из мира материального в мир духовный, обновляет искусство, так же как обновил общество. Это второе обновление, подобно первому, является всеобщим, всеобъемлющим, неодолимым. Оно обращается ко всему, оно все перестраивает, все создает заново, переделывает одновременно и общее и частности, распространяется во все стороны, продвигается всеми путями. И (не говоря о прочих ее особенностях) именно потому, что это настоящая революция, у нее есть свои страшные сны в искусстве, так же как у революции политической были свои эшафоты. Это роковая неизбежность. Одни необходимы после мадригалов Дора, так же как другие стали необходимы после интимных ужинов Людовика XV. Умам, опошленным жеманной комедией и слезливой элегией, нужна была встряска, и встряска основательная. Прекрасные и мрачные гении явились в наши дни, чтобы утолить эту жажду сильных ощущений. Не надо обвинять их в том, что они вложили в наши души столько зловещих фантазий, ужасных грез, кровавых видений. Разве они виноваты в этом? Эти люди, казалось бы такие сумасбродные и необузданные, лишь подчинялись закону своей натуры и своего века. Созданная ими литература, какой бы своенравной ни казалась она и ни была на самом деле, является немаловажным следствием того принципа свободы, который отныне превыше всего и правит всем, даже гением. Пусть все в ней фантазия, — в этой фантазии есть своя логика.

А потом, что же тут в конце концов страшного? Успокойтесь, добрые люди! Стоит ли так пугаться террора при свершении литературной революции только потому, что вы помните Девяносто третий год? Сказать по совести, как ни демоничен Байрон, как ни неистов Мэчьюрин, они пугают меня куда меньше, чем Марат и Робеспьер.

При всем желании быть серьезным, трудно иной раз удержаться от улыбки, отвечая на возражения, которые литературный старый режим заимствует у политического старого режима в своей борьбе против любой попытки добиться свободы в искусстве. После катастроф, сорок лет заливавших кровью общество и опустошавших семьи, после могучей революции, разбросавшей по городам Франции Гревские площади и по Европе — поля сражений, — все печальное, горькое и кровавое, что есть в умах наших, а значит, и в поэзии, не нуждается ни в объяснениях, ни в оправдании. Когда мысленно окидываешь взором последние сорок лет нашей истории — весь путь свободы великого народа, этой свободы, родившейся исполином и первым же своим шагом раздавившей Бастилию, путь этой величавой республики, чьи ноги омыты кровью, а чело увенчано славой, и разум говорит тебе, что в конечном счете все это — благо, все это — прогресс, — то такое зрелище должно, без сомнения, внушать не меньше радости, чем печали; но если оно радует в нас то, что есть в нашей душе божественного, то оно терзает то, что есть в ней человеческого; и сама наша радость пронизана грустью; вот откуда мрачные видения, надолго овладевшие воображением, вот откуда в поэзии — глубочайшая печаль, соединенная с гордостью и высокомерием.

Счастлив же тот поэт, кто, родившись со вкусом ко всему наивному и нежному, сумел уберечь свою душу от этих скорбных впечатлений, кто в пылающем сумраке, еще долго после революции обагряющем горизонт, сумел сохранить чистым и лучезарным свой маленький мирок, полный солнца, росы и цветов.

Г-ну Довалю выпало это счастье, счастье тем более примечательное, тем более удивительное, что ему суждено было найти такой конец и так скоро прервать едва начатую песнь! Казалось бы, за отсутствием горестных воспоминаний вы должны встретить в его книге смутное и зловещее предчувствие. Нет, вы не находите здесь ничего мрачного, ничего горестного, ничего рокового. Совсем напротив, это поэзия юношеская, порой даже ребяческая; то это желания Керубино, то какая-то креольская беспечность; это грациозная поступь стиха, правда слишком мало размеренного и ритмичного, но всегда полного гармонии, скорее естественной, чем музыкальной; радость, нега, любовь; и самое главное — женщина, женщина боготворимая, женщина-муза; а далее везде цветы, празднества, весна, утро, юность; вот что находим мы в этой папке элегий, пробитой пистолетной пулей.

А если порой его нежная муза и окутывается меланхолией, то, как в «Первом горе», это только смутный, неясный, почти невнятный отзвук, чуть слышный вздох среди древесных ветвей, чуть заметная рябь на прозрачной поверхности озера, белое облако, чуть видное на синеве небес. И если даже, как в трогательном олицетворении «Сильфа», поэту приходит мысль о смерти, то и эта мысль так очаровательно выражена, так пленительна, так далека от того, что ждет его в действительности, что вызывает слезы на глаза: