Колыма - Том Роб Смит

В десяти километрах к северу от Москвы

8 апреля

Запястья и лодыжки Зои были стянуты тонкой стальной проволокой так туго, что, когда она попробовала сесть, та больно впилась ей в кожу. Она лежала на боку, глаза у нее были завязаны, во рту торчал кляп. Одеяла под ней не было, так что нечему было смягчить резкие толчки. Судя по шуму мотора и свободному месту вокруг, она находилась в кузове грузовика. Девочка всем телом ощущала неровности дороги. Любое резкое торможение швыряло ее вперед, а потом отбрасывало назад, так что она ощущала себя скорее куклой, чем живым человеком. Немного придя в себя, она принялась мысленно прокручивать в голове их поездку. Поначалу они часто поворачивали, лавируя в потоке движения. Очевидно, они были в городе — в Москве, — хотя она и не знала этого наверняка. А вот сейчас они все время ехали прямо с постоянной скоростью. Должно быть, город остался позади. Не считая хриплого рева мотора, до ее слуха больше не доносилось ни звука. Значит, ее везут в какое-то укромное место. А если учесть и тряпку, которую запихнули ей в рот так глубоко, что она едва не задохнулась, получается, что вскоре она должна умереть.

Сколько она пролежала здесь связанной? Она не знала, потому что напрочь утратила чувство времени. После того как ее похитили из квартиры, ей сделали какой-то укол. Когда девочку запихивали в машину, она успела увидеть, как падает с балкона Раиса. Это было последним, что она запомнила перед тем, как очнуться на полу в кирпичном помещении без окон: голова раскалывалась от боли, а во рту было сухо, как в пустыне. Хотя она была без сознания, когда ее втащили внутрь, Зоя была твердо уверена, что находится под землей. Воздух был холодным и сырым: кирпичи не нагревались, так что определить, день стоит снаружи или ночь, она по ним не могла. Резкая вонь означала, что это, скорее всего, канализационная система. До нее часто доносился шум воды. Иногда сотрясение оказывалось таким сильным, что ей казалось, будто по соседним каналам несутся настоящие подземные реки. Ей дали одеяло и приносили еду, причем похитители даже не делали попыток скрыть свои лица. Они не разговаривали с ней, если не считать отрывистых команд или коротких вопросов, не проявляли к ней особого интереса и ограничивались лишь тем, что поддерживали в ней жизнь. Тем не менее временами ей казалось, что кто-то пристально наблюдает за ней, прячась в полумраке коридора за дверью. Но стоило ей подойти поближе, чтобы разглядеть эти тени, как они поспешно растворялись в темноте.

За последние пару недель она часто думала о смерти, так и эдак представляя ее, словно перекатывая во рту сладкий леденец. Ради чего она живет? Она не питала ни малейших надежд на спасение. Мысль о свободе не вызывала у нее исступленных слез радости. На свободе она вела жизнь никому не нужной и несчастной школьницы — ненавидимой всеми и ненавидящей всех. Здесь, в плену, она чувствовала себя ничуть не более одинокой, чем в доме у Льва. И пленницей она себя ощущала ничуть не больше, чем раньше. Изменилась лишь окружающая обстановка. И похитители тоже изменились. А вот жизнь осталась прежней. При мысли о своей спальне или горячем обеде, который она вместе с остальными съедала за кухонным столом, слезы не наворачивались ей на глаза. Не исключено, что без нее Елена будет счастлива, — быть может, она лишь мешала своей младшей сестренке вновь зажить нормальной жизнью и стать ближе к Раисе и Льву.

Почему я не плачу?

Она ущипнула себя за руку. Но все было бесполезно. Слезы не желали течь.

Она надеялась, что Раиса осталась жива после падения. Она надеялась, что с Еленой все в порядке. Но даже эти надежды, несмотря на свою искренность, были какими-то отстраненными, словно принадлежащими другим людям. В ее внутреннем душевном механизме сломалась какая-то важная шестеренка, связывающая эмоции и переживания с жизненным опытом, — и колесики крутились вхолостую. Ей следовало бы бояться. Но она чувствовала себя так, словно лежит в ванне, наполненной равнодушным смирением. Если ее хотят убить — что ж, пусть убивают. Если хотят освободить — так тому и быть. Это была отнюдь не бравада. Она не лукавила сама с собой. Ей действительно было все равно.

***

Грузовик свернул с шоссе и запрыгал по неровностям грунтовой дороги. Спустя некоторое время, замедлив ход, он сделал несколько поворотов и наконец остановился. Захлопали дверцы кабины. Под чьими-то приближающимися шагами заскрипел гравий. Брезент откинули в сторону. Зою, словно мешок с картошкой, вытащили из кузова и поставили на ноги. Она едва могла стоять, потому что проволока глубоко впилась в лодыжки, нарушив кровообращение. Землю — грубый суглинок — усеивали мелкие камешки. После долгой поездки у нее кружилась голова, и она подумала, что сейчас ее, наверное, стошнит. Но ей не хотелось, чтобы похитители решили, будто она — слабое и трусливое создание. Ей вытащили кляп изо рта, и она глубоко вздохнула. Послышался мужской раскатистый и снисходительный смех, самодовольный и оскорбительный; кто-то размотал проволоку на ее руках и ногах и снял с глаз повязку.

Зоя болезненно прищурилась. Дневной свет казался настолько ярким, будто она находилась в двух шагах от поверхности солнца. Словно вампир, застигнутый врасплох на открытом месте, она повернулась спиной к небу. Когда глаза наконец привыкли к яркому свету, она медленно огляделась по сторонам.

Она стояла на проселочной дороге. Прямо перед ней на обочине росли крошечные белые цветы, похожие на брызги разлитого молока. Подняв голову, она увидела лес. Ее глаза как будто жили своей жизнью, впитывая каждую каплю цвета вокруг.

Вспомнив о своих похитителях, она резко обернулась. Их было двое, старший — коренастый мужчина с мускулистыми руками и чрезмерно развитым торсом. Весь он выглядел каким-то квадратным и приземистым, словно рос в ящике, который был слишком мал для него. А парнишка, стоявший рядом, напротив, был худощав и жилист, лет тринадцати-четырнадцати, не больше — ее ровесник. Глаза у него были живыми и пронзительными. Он смотрел на нее с нескрываемым презрением, словно она не заслуживала его внимания, как если бы он был взрослым мужчиной, а она — несмышленой девчонкой. Он не понравился ей с первого взгляда.

Коренастый мужчина махнул рукой в сторону деревьев.

— Ступай, разомни ноги. Фраерша не хочет, чтобы ты ослабела.

Она уже слышала эту кличку — Фраерша — раньше, улавливая обрывки чужих разговоров, когда ее похитители были пьяны и хвастались друг перед другом. Фраерша была их главарем. Зоя встречалась с ней всего однажды. Женщина стремительно вошла в ее камеру. Она не представилась, да в том и не было нужды. От нее исходили власть и сила, в которые она куталась, как в теплый плащ. Если Зоя не боялась прочих бандитов-мужчин, чью силу определяла величина их мускулов, то эта женщина повергла ее в панику. Фраерша несколько мгновений холодно и оценивающе рассматривала ее, словно первоклассный часовщик, глядящий на дешевую модель. Хотя наступило самое подходящее время задать главный вопрос — «Что вам от меня нужно?», Зоя не могла открыть рта, замкнувшись в подавленном молчании. Фраерша провела в ее камере не больше минуты, после чего вышла, не проронив ни слова.

Не дожидаясь повторного приглашения, Зоя сошла с дороги и углубилась в лес. Ступни ее проваливались в мягкий мох и сырую землю. Может, они хотят убить ее, пока она гуляет среди деревьев? Может, они уже целятся в нее из своих пистолетов? Она оглянулась. Мужчина курил. А мальчишка следил за каждым ее движением. Неверно истолковав ее взгляд, он крикнул:

— Если вздумаешь бежать, я догоню тебя.

Его презрительное снисхождение заставило девочку ощетиниться. Не стоит ему быть таким самоуверенным. Если она что-то и умела делать, так это бегать.

Пройдя шагов двадцать по лесу, Зоя остановилась и приложила ладонь к стволу дерева. Ей хотелось ощутить под рукой что-нибудь живое, а не сырой холод кирпичной кладки. Несмотря на то что за ней наблюдали, она быстро забыла о первоначальной неловкости, присела на корточки и зачерпнула ладошкой пригоршню земли, сжав ее в кулаке. Струйки грязной воды брызнули в разные стороны. Зоя родилась и выросла в колхозе, поэтому с детства привыкла трудиться с родителями. Отец ее, работая в поле, иногда нагибался и разминал в руках комок земли — совсем так, как она сейчас. Она никогда не спрашивала, зачем он это делает. О чем говорила ему земля? Или это была лишь привычка? Теперь она жалела, что уже никогда не узнает об этом. Она жалела о многом, о каждой потраченной впустую секунде, когда дулась и играла в свои глупые игры, не слушая отца, желавшего поговорить с ней, или вела себя плохо, заставляя родителей выходить из себя. А теперь они мертвы, и она больше никогда их не увидит.