Лекарство от любви – любовь - Ольга Егорова

– Садитесь. Только они мокрые, наверное…

– А ничего. У меня пакет с собой есть, мы его сейчас постелем…

– Давайте я вам помогу.

Герман подхватил малыша на руки, оказавшись с ним под одним зонтом, осторожно взобрался на карусель, поставил его на ноги, не забывая придерживать.

– На ком будешь кататься, гриб?

Гриб изъявил желание кататься на слоне и совсем не обиделся, даже не обратил внимания на то, что незнакомый дяденька называет его грибом. Подоспевшая мама аккуратно расстелила на слоновьей спине большой целлофановый пакет, купленный в магазине, вероятно, для совершенно иных целей, усадила ребенка верхом на слона, а сама осталась стоять рядом, аккуратно его придерживая.

Герман спрыгнул с карусели и вернулся в будку для того, чтобы прибавить скорости заскучавшим рысакам.

Карусель стала вращаться быстрее, и сомнений в том, что под пестрой разноцветной шляпкой скрывается самое довольное и счастливое детское лицо, которое только можно было себе представить в этот непогожий весенний день, не было никаких.

Варя стояла рядом и улыбалась. И, увидев эту ее улыбку, он понял, что сложилось все хорошо, просто замечательно. Что не напрасно они набрели на эту будку, не напрасно заставили работать смешную детскую карусель…

Она все кружилась и кружилась перед глазами, не останавливаясь. Герман вспомнил, что десять лет назад эта детская карусель выглядела по-другому. Современные псевдодиснеевские лошади и слоны были не хуже и не лучше, чем совдеповские лошади и слоны пятнадцатилетней давности. Они просто были другие.

Герман вспоминал карусель десятилетней давности и видел вместо мальчишки Ванечки, укрытого пестрым зонтом-шляпой, другого мальчишку. Такого же счастливого наездника, оседлавшего диковинного слона и мчащегося на нем по заколдованному кругу. Такого же трехлетнего мальчишку, только имя у него было другое – Пашка.

Он вспомнил Пашку, вспомнил Лилю и удивился тому, что не ощущает привычной, разрывающей душу на части боли. Какое-то новое чувство рождалось в глубине души – чувство тихой и светлой грусти, ласковой грусти, прозрачной, как слеза, как эти капли весеннего дождя. Непередаваемо нежной, как мокрые ресницы девушки, стоящей сейчас рядом.

Сердце предательски сжалось, защемило от этой грусти. Захотелось прикоснуться к этой нежности ресниц, нежности щек, нежности губ – губами… Попробовать нежность на вкус, вдохнуть в себя запах нежности, слиться с нежностью в одно целое. Хоть на секунду, хоть на миг…

Но он смог решиться только на то, чтобы прикоснуться пальцами к ее холодной руке. Прикоснуться робко, несмело, как школьник, впервые касающийся холодных пальцев недоступной и дерзкой девчонки, ожидая, что сейчас, вот сейчас она вырвет руку и пошлет его ко всем чертям собачьим.

Прикоснуться пальцами к ее холодной руке. И прошептать: «Варя…»

Тихо, почти неслышно. Но она услышала, подняла глаза. Пальцы дрогнули и слегка сжались в ладони Германа, демонстрируя свое согласие быть заключенными в объятия его пальцев. Они сплелись, перепутались друг с другом, стали общими, и общим стало тепло ладоней, холод ладоней, и кровь, бегущая по венам, и толчки сердца, перегоняющего эту кровь…

Он стоял, оглушенный, и уже не чувствовал времени. Не знал, сколько его прошло до тех пор, пока мальчишка-гриб слез, пыхтя, с карусели, вдоволь накатавшись. С тех пор, когда его мама, рассмеявшись, поблагодарила работников парка и ушла, уводя с собой забавное и счастливое создание.

Поворачивая рычаг карусели правой рукой, он продолжал сжимать волшебное тепло Вариной ладони в левой.

Закрывая ключом будку с рычагами правой рукой, он продолжал сжимать волшебное тепло Вариной ладони в левой.

Наугад вставляя ключи в замочную скважину двери следующей будки, перебирая их наугад, отпирая дверь, нажимая на рычаг, продолжал сжимать волшебное тепло…

Она смеялась от переполнявшего ее детского страха, катаясь на сумасшедшей карусели с робким названием «Вальс». Сама карусель вертелась на бешеной скорости, кабинка на карусели вертелась на бешеной скорости вне зависимости от вращения карусели и к тому же подпрыгивала, как старая «копейка» на разухабистой деревенской трассе.

Он смеялся вместе с ней, продолжая держать ее за руку.

– Это не вальс, – сквозь выступившие на глаза от смеха слезы проговорила она. – Это какие-то сумасшедшие антильские танцы… Мамбо, сальса, румба, ча-ча-ча и меренга в одном флаконе… Ну и карусель…

Они обошли почти все карусели и качели в парке. За исключением чертова колеса и длинной желтобрюхой гусеницы, рассчитанной на совсем уж маленьких детей. Дождь к тому времени уже кончился, а небо окончательно потемнело, сдавшись в плен ранней апрельской ночи.

– Все, Герман, хватит, мне пора, – отдышавшись, сказала Варя. – Господи, меня ведь дома ребенок ждет, а я, как маленькая девочка, катаюсь на качелях… Что я скажу Никите?

– Я провожу тебя, – предложил он, лишь бы не отпускать ее руку.

– Конечно, – кивнула она. – Только не забудь отдать ключи дяде Мише.

Дядю Мишу они отыскали в сторожке, удивительной, лубочно-пряничной избушке, ни одной похожей на нее не отыщешь ни в одном городском парке. Зашли, отдали ключи, поблагодарили и вышли, все так же не разнимая рук.

Потом они медленно шли по пустым, притихшим, разомлевшим от дождя улицам. Герман рассказывал что-то про свое детство, вспоминал смешные случаи из студенческой жизни, а сердце предательски ныло, предчувствуя, что совсем скоро дорога кончится, им больше некуда будет идти вместе, им придется расстаться.

«Придется расстаться… придется расстаться», – стучало в висках глухими ударами пульсирующей крови.

Придется расстаться. Придется вернуться обратно в свое одиночество. Заползти в него, как заползает улитка в свой тяжелый панцирь, спрятаться в нем, как прячется еж, распушив колючки, как прячется в своем домике глупая и такая же одинокая черепаха. У которой просто нет возможности разделить с кем-то свое одиночество. Это не предусмотрено природой, под одним панцирем больше одной черепахи не умещается, как ни крути. Придется смириться.

Варя остановилась и тихо сказала:

– Все, мы пришли. Дальше провожать не надо, я дойду сама…

Он молчал. Молчал и не отпускал ее руку.

– Герман, спасибо тебе. На самом деле это был удивительный вечер.

Он молчал по-прежнему.

– Да что с тобой?

– Мне не хочется тебя отпускать, – признался он честно, как отчаянный первоклассник признается родителям в первой двойке. Как приговоренный к смерти признается в содеянных преступлениях, шагнув на ступень эшафота и поняв, что ему уже нечего терять.