Крест и посох - Валерий Елманов

– Это что же, подслушивать, стало быть, тут примостились? – выдавил он после непродолжительного молчания и от такого наглого поведения вновь замолчал, не в силах больше вымолвить ни слова. Он лишь безмолвно оглянулся на детину жестом призывая его присоединиться к княжескому возмущению, но изрядно вспотевший после упорной возни с замками Парамоша не успел ничего сказать, как в разговор вступил молодой дружинник:

– Не вели казнить, княже, а вели слово молвить.

Он стремительно, в три прыжка спустился с лестницы вниз и, заглянув под нее, проворно извлек, вытянув за рукав, священника. Следом показался, смущенно сопя и пыхтя, второй дружинник.

– По твоему великокняжескому повелению, как ты и приказал, у церкви Бориса и Глеба мы аккурат после обедни этого священника, который крамольные речи против тебя уже третий день вел, ухватили и спешно, не медля ничуть, на двор твой великокняжеский привели. Ан глядь, нет нашего великого князя. Ну, мы, стало быть, решили походить малость, дабы едва лик твой великокня…

– Погоди, – оборвал его на полуслове князь Глеб недовольно, но уже значительно смягчившимся голосом. – Какой такой великий князь? Или неведомо тебе, что великий князь един и во граде Володимере стол его?

– Прости, великий княже, но три дня назад ты сам сказал, идучи по двору с боярами своими, что всяк князь, который един на княжестве своем, тот и великий. Кроме тебя теперь, ежели мальца Ингваря в счет не брать, который в Переяславле сидит и вот-вот в гости заявится, более на Рязанской земле и князей не осталось.

– Ишь ты, ужом вывернулся, – хмыкнул одобрительно Глеб и чувствительно толкнул острым локтем детину прямо в мягкое пузо. – Учись, Парамоша, как излагать надобно. Ну а чего затаился, как мышь в амбаре? – построжел он чуть голосом. – Почему сразу не объявился?

– Опять же памятуя строгий наказ твой, великий княже, – вновь склонился дружинник в почтительном поклоне.

– Это какой же такой наказ? – усомнился Глеб. – Почему я не помню?

– Тогда же, третьего дня, боярин Онуфрий, что от князя Константина... – начал юноша, но вновь раздраженно был перебит на полуслове Глебом:

– Я и так знаю, что сей боярин раньше князю Константину служил. Ты дело сказывай.

– Я и сказываю, – не выказал ни тени раздражения княжеской грубостью воин, спокойно продолжив: – Так вот, боярин Онуфрий слово молвил, однако был тут же остановлен тобой, великий княже, с наказом строгим, дабы вперед не смел забегать и пока князь, то бишь ты, великий княже, свою мысль до конца не доскажет, рта своего поганого открывать не смел. Так это ты столь сурово боярину ответил, который в думцах твоих ходит, а как же мне, гридню простому, быть? Вестимо, испугался я в твою речь влезать, которую ты у поруба с Парамоном вел. Подумал, коль глас подам, тот же Парамон по твоему великокняжескому повелению шелепугой меня, бедного, и по спине и по прочему так славно отходит, что не токмо хороводы водить с девками, а и сидеть пару седмиц не смогу. Вот я застыл, как столб соляной, в который, по Писанию Святому, жена Лота обернулась.

– Ну, ей-то Господь Бог воспретил, – буркнул Глеб.

– А для нас, малых людишек, великий князь рязанский повыше Бога будет, – тут же ухитрился и здесь отвесить чудовищный по своей наглости комплимент дружинник.

– Ишь ты, – крутанул головой Глеб, – куда полозья загнул.

– А что? И я тоже согласен, – неожиданно для всех, включая самого князя, прогудел Парамон.

– Это как же? – осведомился Глеб, обращаясь к дружиннику.

– А так и есть, – пожал плечами юноша. – До Бога высоко. Пока еще он слово свое скажет, ан глядь, а я уж и жизнь свою прожил. У тебя же, великий княже, суд и скорый, и правый. Опять же и Парамон со своей шелепугой тут как тут. Завсегда сколько ты укажешь, столько и отвесит, да от души своей сердобольной еще добавку отмерит.

– Ну-у, – засмущался явно польщенный Парамон, но князь, повернувшись к нему, внезапно строго спросил:

– А верно, что он тут сказал о тебе?

– Так я... – замялся Парамон, не зная, как ответить, чтобы угодить Глебу.

– Как есть, так и скажи, – сухо оборвал его князь, пытливо уставившись на палача своими глазами-буравчиками.

– Было чуток, но только от усердья.

– Это верно, великий княже, только лишь от усердья. Вон как с дедом Гунькой месяц назад. Ты ведь ему наказал десяток плетей отвесить, как я слыхивал...

– И что? – заинтересовался князь.

– Так кто ж виной, что он, дурень старый, сунул бороденку кудлатую в рот свой беззубый и ну ее катать да пережевывать. Всю иссосал. Но тут промашка у обоих вышла – и Парамона, и деда. Не поняли они друг дружку. Дед, как пес преданный, не желал криком своим истошным сон твой послеполуденный тревожить, а Парамон, напротив, захотел непременно вопль его услыхать. А коли не кричит, стало быть, он слабо казнь[41] исполняет, нерадиво. Пришлось наново весь десяток отвесить, и опять дед молчит. Только на четвертом десятке и подал хрип еле слышный. Конечно, Парамон тут же на радостях шелепугу кинул, пошел кваску с холоду испить в повалуше, да и задремал невзначай. Ну а когда пришел назад к козлам, мысля, что деда, поди, и след простыл, ан глядь, лежит, только похолодевший уже.

– Так было? – вновь повернулся князь к Парамону, который от страха был сам не свой и только с ненавистью поглядывал в сторону юного дружинника.

– Так я ведь хотел как лучше... – промямлил он, наконец.

– Ты кто – князь или кат? – ехидно осведомился Глеб и, не дожидаясь ответа, пояснил: – Отличка в том, что князь казнь назначает, а кат ее справляет. Поделено так у них.

Парамон только сопел молча, потупивши свои поросячьи глазки в землю, а Глеб продолжал читать нотацию:

– Я, видишь ли, Парамоша, за твоей работой не гонюсь, так уж и ты, голубок, мое мне оставь, а то ты мне так всех смердов уморишь, и с кем я останусь тогда? С одним тобой?

– Ибо сказано в Писании: «Оставь Богу Богово, а кесарю кесарево». Стало быть, каждому свое, – вновь вставил словцо дружинник.

– Точно, – согласился князь. – А то я тебя, Парамоша, повелю самого на козлах разложить да всыпать пяток-другой горячих для ума в задние ворота. Охотники найдутся. Вон хоть бы и вой этот. Как, возьмешь шелепугу, не побрезгуешь? – И он пытливо уставился на юношу.

Тот замялся:

– Я ведь, великий княже, вой, а не кат.

– Неужто даже ради такого случая откажешься?

– Разве только из уважения к великому князю попробовать. Да у меня беда...

– Что за беда?

– Длань слаба больно. Только после трех десятков замахов и расходится. Так что дозволь, великий княже, просьбишку малую – коль с полсотни назначишь для Парамона, так я тут как тут, а ежели менее, то тут кого другого лучше было бы подыскать.

– Ну и договорились, – удовлетворенно кивнул князь и без всякого перехода резко сменил тему: – Тебя, кажись, Коловратом[42] кличут?

– Точно так, великий княже, – подтвердил дружинник. – Имечко крестильное – Евпатий, а за любовь к хороводам, девкам да игрищам Коловратом прозвали.

– Ну, давай-ка попа этого поганого в поруб. Да не туда, – заметил он миролюбиво дружиннику, который уже ухватил священника за широкий рукав черной рясы, намереваясь отвести его на задний двор княжеского терема, где и были выкопаны в земле две здоровенные глубокие ямы, в которых у Глеба и в обычное время всегда кто-то сидел. Ныне же там и вовсе наблюдалось столпотворение. Одних дружинников Константиновых было не менее десятка, включая тех, которые прибыли вместе с будущим узником. Там, будучи кинуты в поруб, они с невольной радостью, тут же вменившейся горечью от увиденного, обнаружили уже в первые секунды пребывания своих старых знакомых по дружине, включая раненых лучников, прикрывавших вместе с Афонькой бегство князя. Был там и гусляр Стожар с головой, обмотанной какой-то грязной тряпицей, из-под которой сочилась сукровица.

– Коли он был духовником княжьим, стало быть, и сидеть им заодно. К тому же, – он назидательно поднял палец вверх, – и его немалую вину вижу я в злодействе Константиновом. Не сумел дьявола из души сына своего духовного изгнать, который ему и внушил совершить столь тяжкий грех. Вот пусть и искупает недочет сей. Авось убедит князя хоть пред смертью раскаяться в содеянном. А не сможет, так Парамон мой обоим подсобит. Ну а ты, вой, – обратился он к Евпатию и приторно сладенько, как только мог, улыбнулся. – Сами, чай, молодыми были, знаем. Иди уж, кружи свои хороводы с девками, Коловрат, – и, глядя на уже удаляющегося дружинника, буркнул завидуя: – Ишь, молодой, и не болит у него ничего. А тут. – Он досадливо поморщился и, потирая правый бок, ворчливо повернулся к девке: – Ну что там? Все сделала?

– А вот, княже. – Девушка помахала в воздухе узелком и, даже не развязывая, извлекла оттуда скляницу с какой-то мутной буро-зеленой жидкостью.

– Прежде сама отпей, – буркнул князь нетерпеливо.