Крещение - Иван Акулов

— Долго еще-то, Захар Анисимович?

— Долго до смерти, а остальное все рядом, — неопределенно отвечал им санитар своим каким-то разношенным ласковым голосом.

Увидев командира полка, он остановился, не по-уставному, прижимая локоть к груди, поприветствовал его и замер, ожидая распоряжений. Притихли и раненые, чтобы не пропустить, что скажет командир полка.

— Ты что же рукав-то не подошьешь? — громко, чтоб слышали все, спросил Заварухин. — Или, может, ждешь, когда придет командир полка да починит?

— Да нет, что вы, товарищ подполковник, — санитар виновато начал прятать в рукава ремки подкладки, а черствые губы его тронула невольная улыбка. Заулыбались и бойцы от приятного сознания того, что дела в полку идут, видимо, хорошо, коль скоро командир находит время следить за внешнем видом бойцов.

— Где Коровина?

— А вот тут, должно, в палатке. Я покличу. Ольга Максимовна, на выход!

Ольга вышла из палатки в своем несвежем халате. Некогда пышные волосы ее были убраны под синий берет, и голова ее показалась Заварухину очень маленькой. И нос, и губы, и выпуклый лоб — тоже все было маленьким, некрасиво-усохшим и постаревшим. «Боже мой, как ее перевернуло», — подумал Заварухин, и Ольга, перехватив его мысль, сказала:

— Я извелась вся, Иван Григорьевич. Умирают прямо здесь вот, у палатки. Все так… непостижимо.

— Почему вы, Ольга Максимовна, не выполнили приказ и не перебрались на ту сторону?

— А разве был такой приказ?

— Вам должен был передать его Василий Васильевич, Еще вчера.

— Никто и ничего нам не передавал, Иван Григорьевич. — Ольга перехватила мгновенно возникшее во взгляде Заварухина тревожное недоумение и с немой мольбой глядела в его глаза.

Заварухин уже догадывался, что с Коровиным в разведке что-то стряслось, и то, что начальник штаба не заехал вчера на медпункт, наводило на самые нехорошие мысли. «Это походит на него, ой походит, — Заварухин сердито пошевелил усами. — Мерзавец, не надеялся на себя, трусился и решил не показываться жене… Так ведь, черт возьми, на то связные есть — мог бы все-таки предупредить».

— Что с ним, Иван Григорьевич? Чего вы молчите?

Заварухин не ответил, и Ольга, стукнув задникамисапожек, расправив плечи, спросила:

— Разрешите начать переправу, товарищ подполковник?

— Немедленно, чтоб через час и ноги вашей тут не было.

Ольга хотела откозырять, по вместо этого неожиданно для себя размашисто повернулась — ее занесло и она едва устояла на ногах.

— Ольга Максимовна — остановил ее Заварухин.

Она опять повернулась, только уже не по-уставному,и на этот раз не подняла на командира глаз.

— Василий Васильевич в город уезжал на связь, должен вернуться уже. Так что вы давайте спокойно делайте свое дело. — И, понизив голос, добавил с просительной лаской: — Выше голову. Ну! А теперь ступай.

Защищаясь свободной рукой от яблоневых веток, он выехал на главную садовую дорогу, исковерканную колесами, лопатами, воронками от мин и снарядов. У ворот сада догорал дом сторожа; каменные степы его из плитняка потрескались и были задымлены; осколки стекол в обгоревших рамах от жары стали радужно-фиолетовыми; в одном из окон виднелась гнутая спинка никелированной кровати, почерневшая с перекала. Недалеко от крылечка бойцы распалили костер, на бойком бездымном огне ключом кипел большой ведерный чугун. Увидев командира полка, трое поднялись, одернули шипели и замерли; четвертый не встал — ступня правой ноги у пего забинтована, и он страдальчески глядел на нее, отложив в сторонку, на траву, очищенную и надкушенную картошку. Раненый, сержант-сверхсрочник Канашкин, был артиллерийским мастером, хорошо разбирался в часовом деле, и все командиры в полку, когда у них начинали барахлить часы, обращались к нему. Заварухин не сразу узнал Канашкина, а узнав, горько удивился его перемене: бледное, опавшее лицо его и воспаленно-горячие глаза в больших глазницах замолодили Канашкина лет на десять, и дать ему можно было не более двадцати. Заварухин не мог проехать мимо, остановил коня.

— Ты что это, Канашкин?

— Пришел к артиллеристам, товарищ подполковник, а там, сами знаете, смерть ближе рубашки. — Канашкин улыбнулся виноватой улыбкой: «Вот какие мои дела».

— Однако ты здесь не рассиживай, не время. Понял?

— Так точно!

Отъезжая от костра, Заварухин слышал, как бойцы заторопились, понукая друг друга:

— Давай, давай, горячо сыро не бывает.

— Тягай ли чо, а то, как прошлый раз во втором взводе, ляпнет — ни еды и ни едала.

Открытую луговину между садом и деревней Заварухин проскакал шибкой рысью. Конь нервничал все утро и после небольшой скачки положительно облился потом, будто его выкупали. По околице, вдоль огородов и поперек дороги бойцы резервного батальона копали в полный профиль траншею, и конь под Заварухиным вдруг не захотел идти дальше, боясь свежей выброшенной земли. Опасаясь, что заупрямившаяся лошадь может выкинуть его из седла, Заварухин поехал вдоль окопа, отвечая на приветствия бойцов и командиров, которые были рады случаю разогнуть спину и перевести дыхание. У самого крайнего проулка, где огороды круто падали к речной лу— говине, окоп кончился, и командир полка въехал в деревню. Это была нижняя улица, почти вся выгоревшая, пустая и мертвая. Только на перекрестке, где Заварухин должен был повернуть вправо, на верхнюю улицу, на колодезном срубе сидел кто-то в распахнутой шинели и простоволосый. Еще издали узнав всадника, сидевший встал и пошел навстречу вялым, нездоровым шагом. Заварухин узнал Коровина только тогда, когда подъехал совсем близко, и обрадовался ему, забыв о своей злости: слава богу, жив человек!

— Разрешите, товарищ подполковник… Плохи паши дела, Иван Григорьевич. Связи с городом нету. Да и к чему она… Нет, ты мне скажи…

— Ты же пьян, майор Коровин.

Сухие, жесткие губы Коровина безвольно дрогнули:

— Самую малость, Иван Григорьевич. Только не помню, где это я. Может, я наткнулся на наших обозников? Может, они и подали, а? Наверно, подали. Вот что…

Майор наклонил голову: на темени его, где едва протерлась лысина, запеклась большая рана, прямые волосы на затылке засохли в обильной крови. Спьяну не чувствуя боли, он небрежно ощупывал рану грязными неверными пальцами и что-то говорил глухо, в землю. Эти нечистые пальцы, квадратная — сверху — голова Коровина, его тонкие бескровные уши вызвали у Заварухина приступ бешенства. Он готов был грудью коня сбить Коровина, растоптать его, как самую последнюю тварь, и, когда майор поднял тупо улыбающееся лицо и сказал, что все равно всем крышка, подполковник со свирепой силой ударил коня плетью, и тот, испуганно шарахнувшись в сторону, сбил с ног майора, сорвался в намет. Понес. А майор Коровин, поднявшись о земли, сразу хватился, что на нем нет фуражки, и вдруг с трезвой ясностью осознал все: и откуда он взялся здесь, и с кем разговаривал, и как жестоко, но справедливо обошелся с ним Заварухин.* * *А в это же время над передним окопом, из которого раньше всех увидели немцев, пронеслась страшная команда: «Танки!» И ее подхватили все, даже те, что не видели и не слышали танков, но уж таков порядок — передавать команды.XV

Немцы частенько делали так. Чтобы выявить огневые средства противника, выводили свои танки и на достаточном удалении, на глазах русских разумеется, начинали перестраиваться и маневрировать. Необстрелянные части Красной Армии при виде немецких танков, как правило, охватывала лихорадка: они не выдерживали и открывали бешеный огонь из всех стволов. Порою смолили так густо, долго и крепко, что совершенно убеждались в мощи своего огня и нерешительности немцев. Но в тот самый момент, когда оборона уже считала себя победителем, когда заметно ослабевал ее огонь, танки как ни в чем не бывало срывались со своих мест и железной грохочущей лавиной устремлялись к окопам. Защитников прежде всего поражало то, что их гремучий огонь оказался бессильным, они порой теряли веру в свое оружие, бросали его и погибали под гусеницами.Именно так начали немцы свою вторую атаку на полк Заварухина. Они выдвинули танки на соседний, впереди лежащий увал, и те, осторожно приближаясь к обороне русских, перемещались по фронту, меняли свое направление, останавливались и снова двигались, как слепые. Оборона настороженно припала и молча наблюдала за ними, не зная, что предпринять.

— Семнадцать, восемнадцать… двадцать! — кричали бойцы, и оборона начала постреливать, оживать, как бы пробовала свои силы; огонь ее с каждой минутой креп, нарастал. Бойцы тверже брались за оружие. Из-за плетней, из ракитника вдоль дороги небойко поначалу пакнули сорокапятки. Потом еще и еще. С дальним прицелом залились станкачи. А танки между тем спустились с увала и совсем исчезли в низине: там они должны были поднять за собой свою пехоту, но почему-то медлили. «Трусят», — поняли в обороне и принялись полосовать по низине бесприцельно, напропалую.