Палома - Анн-Гаэль Юон

Роми собрала чемоданы, купила билет и приготовила наряд на день их встречи. Убитая горем мадемуазель Вера с трудом убедила ее сообщить отцу о своем приезде. Сначала она отказывалась, но в конце концов все же написала самое очаровательное письмо, на которое была способна. Она писала о своих планах стать певицей, о том, каким трамплином может стать для нее Лондон, и, самое главное, о том, как ей хотелось бы жить с ним. Она так по нему скучала!

Ответ не заставил себя долго ждать.

В письме, напечатанном на машинке старательной секретаршей, он рассказал ей о своем новом проекте – потрясающем фильме под названием «Огни рампы», в котором будут сниматься его дети. Он вышлет ей билет на самолет, чтобы она могла посетить премьеру, но жить ей лучше в Стране Басков. Он очень занят. Бывает ли она у д'Арампе? Она обязательно должна передать им привет от него. Он целует ее и просит беречь себя.

Прочитав это письмо, Роми совсем пала духом. Его дети? А как же она? Разве она не его дочь? Почему ей не предложили сняться в фильме, как всем ее братьям и сестрам? Неужели для него она значила меньше, чем они? Ее восхищение отцом разбилось о стену его безразличия.

На какое-то время беременность поменяла ее образ мыслей. Она занялась вязанием, день и ночь вышивала распашонки, тратила деньги, которых у нее не было, на детские принадлежности. Она решила, что будет любить этого ребенка так, как, по ее мнению, никто и никогда не любил ее саму.

А Колетт, узнав о беременности Роми, совсем сникла. Разумеется, можно стать матерью и в восемнадцать, но если ты при этом так уязвима, как Роми… Что будет с ее мечтами? Как она сможет стать успешной певицей с ребенком на руках? И, прежде всего, как она будет заботиться о ребенке, если не способна позаботиться даже о самой себе? Конечно, Колетт будет ей помогать, но матери ведь никто не заменит.

Колетт держала эти опасения при себе, но наши ночные разговоры в моей комнате становились все более редкими. Люпен всегда ее выслушивал, пытался успокоить. Роми не одна. У нее есть все мы, чтобы помочь и поддержать.

– Но она так молода! – тревожилась Колетт. – Мне так хочется, чтобы она поняла – я желаю ей лишь добра! А она со мной больше не разговаривает, как будто боится, что я испорчу ей жизнь! Вчера она мне даже сказала, что я ей завидую! Завидую, Люпен!

У нее на глаза навернулись слезы.

Темный великан долго молчал, сочувствуя и ей, и Роми, которая страдала не меньше матери.

Затем он сказал:

– Колетт, может быть, тебе стоит начать с того, чтобы изменить в себе то, что ты хочешь изменить вокруг себя.

Она вопросительно уставилась на него расширившимися глазами. Что означают эти загадочные слова? Ее материнское сердце, переполненное печалью, не желало прислушиваться.

Я пойму эту фразу лишь годы спустя, когда, сидя в одиночестве у камина, буду прокручивать в памяти хронику тех лет.

58

Только растущая популярность наших эспадрилий смогла вернуть немного красок лицу Колетт. Американские заказы достигали рекордного уровня. Мы работали, не разгибая спины, доходы мастерской были на высоте. Лиз Тейлор написала письмо, чтобы поблагодарить нас. Она собирается сниматься в наших эспадрильях в своем следующем фильме, крепко обнимает Колетт и, конечно, ее дочку, которая, как она надеется, так же прекрасна, как всегда. Роми была на седьмом небе.

И все же, несмотря на успех наших эспадрилий в Голливуде, во Франции они не были широко известны. Я, конечно, радовалась нашим заокеанским достижениям, но – и я бы скорее умерла, чем в этом призналась, – завидовала популярности, которой добился Анри. Ни одна газета, даже самая паршивая, не написала о нас ни одной статьи. Нам было далеко до того обожания, которым национальная пресса окружила создателя «Патогас».

И вот однажды зимним днем перед мастерской остановилась машина. Из нее вывалилась веселая компания в мехах, широкополых шляпах и изящных лодочках. Возглавлял ее круглолицый лысеющий мужчина лет пятидесяти, который спокойным шагом вошел в мастерскую. Идеально скроенный костюм, шляпа хомбург, узкий галстук с зажимом. В руке он держал кожаные перчатки, что придавало ему внушительный вид. Колетт решила, что он похож на похудевшего Хичкока, и оказалась не так уж неправа. Этот человек не был кинорежиссером, но к нам его направила Марлен Дитрих.

– Она отказывается носить что-то, кроме моих изделий, – пояснил он. – За исключением обуви – тут она говорит только о вас и ваших эспадрильях!

Из сопровождающей группы раздался вежливый смех. Худощавый Хичкок кивнул в сторону на швей.

– Вы все делаете вручную?

– Да. Станки мы используем только для плетения джутовой подошвы.

Кто этот человек? Он казался немного смущенным, несмотря на свою непринужденную элегантность. Колетт с ее неотразимой улыбкой первая подала ему руку.

– Не хотите ли осмотреть мастерскую, месье?..

– Диор. Кристиан Диор.

Затем, со скромностью воистину поразительной для столь известного человека, он добавил:

– Я – кутюрье.

Жанетта широко раскрыла глаза, я побледнела, а Колетт, как ни в чем не бывало, взяла его под руку. Анжель с пылающими щеками беззвучно шевелила губами: «Кристиан ДИОР?»

Я пожала плечами и покачала головой. Для меня это было так же неправдоподобно, как и для них.

Расправив плечи, швеи вернулись к работе. Улыбаясь краешками губ и непривычно высоко держа головы, они старались преподнести себя месье Диору с лучшей стороны, словно ожидая, что он выберет их своими новыми музами.

Ты, конечно, догадываешься, Лиз, что все мои швеи прекрасно знали это имя. Более того, в свободное время они шили себе платья «а-ля Диор», пытаясь воспроизвести его приталенные силуэты с покатыми плечами, подчеркивающие бюст. В его платьях Corolle и костюмах Bar для них не было никаких секретов. В глазах швей этот скромный лысеющий мужчина был настоящим героем. Несколькими годами ранее он совершил переворот в мире моды. Вернул ей немного мечты. Его платья призывали женщин к флирту, страсти и наслаждению. К ценностям, которые были нам так дороги.

Диор с любопытством рассматривал рулоны джута, станки для изготовления плетенок и наперстки, зажатые в ладонях швей. Затем он перевел взгляд на меня.

– Это очень необычная мастерская. Качество ваших изделий заслуживает всяческих похвал! В них есть тот шик и неуловимая женственность, которые я так люблю. Простоту и хороший вкус нельзя переоценить.

Он оглядел мою мальчишескую фигуру:

– Мне нравится ваш образ, – сказал он деликатно.

Я поблагодарила его, удивленная. Мои узкие бедра, брюки со складочками и плоская грудь были совсем не похожи на его любимые силуэты с пышными юбками и осиными талиями.

Вытащив из кармана блокнот и карандаш, он сосредоточенно начал рисовать.

В мастерской все затаили дыхание. Иглы перестали двигаться, швеи замерли, понимая, какая им выпала привилегия. Прямо у них на глазах писалась история моды.

Через некоторое время он протянул мне набросок.

– Сможете обуть эти модели?

Я всмотрелась в тонкие изысканные линии. Мягкие широкополые шляпы. Платья длиной до щиколотки. И эти огромные банты, подчеркивающие талию. Высокие, стройные песочные часы.

– Можно? – спросила я, указывая на его карандаш.

Рядом с его моделями я набросала контур сандалии на высокой платформе, украшенной крупным бантом.

Его лицо озарилось.

В течение двух часов мы сделали десятки эскизов. Я рисовала, он добавлял, я придумывала, он восхищался. Диор был щедрым, забавным, чувствительным и полным тайн. И он был решительно настроен включить наши эспадрильи в свой будущий показ. Следующую коллекцию он представляет 1 апреля. Модели будут сразу же пущены в продажу. Сумеем ли мы поставить ему по тысяче пар каждой из них к этому сроку? Его устроит та цена, которую мы назначим.

59

Как только машина отъехала, мастерская взорвалась нашими ликующими возгласами.

– Марлен Дитрих! – кричала Колетт в эйфории.

– Дефиле! – орала я вне себя от восторга.

Швеи забрались на столы, мы начали танцевать, Колетт откупоривала бутылки шампанского. Анжель и Жанетта все еще не могли поверить тому, что видели. Наши эспадрильи будут выходить под маркой Диора! Вскоре к нам присоединились