Его величество Человек - Рахмат Файзи

обманув, как маленькую...

—Надо будет скорее поселить к ней кого-нибудь. Слышите, Икбал-сатанг? — Абдухафиз обернулся к Икбал.

—Слышу, слышу. Через три-четыре дня, говорят, еще люди прибудут.

Они двинулись дальше.

—Если найдем подходящую женщину, это поддержит ее... Абдухафиз, а кто написал ей о гибели мужа? — спросил Ариф-ата.

—Солдат по фамилии Кулаковский. Они с Шахабиддином-ака были пулеметчиками. Пишет, что во время боя осколок мины попал Шахабиддину в голову.

—О аллах! В голову?

—«Мы,— пишет солдат,— были с ним назваными братьями, собирались после войны вдвоем приехать в Ташкент». Шахабиддин часто повторял имена жены, сына, дочери. Сам этот парень отнес тело Шахабиддина в березняк, похоронил его вместе с боевыми товарищами. В конце письма Кулаковский написал, бедняга, и о своем горе.

—Что он написал? — заинтересовался Ариф-ата.

—Его родное село сожгли фашисты, а жителей куда-то угнали. Тех, кто успел скрыться, отправили в тыл. Он просит выяснить, нет ли в Ташкенте его жены и двух малышей. Из Белоруссии... А еще пишет, что на фронте много говорят о нас, ташкентцах. «Радует ваша забота о детях» — так и пишет.

—Выходит, и на фронте об этом знают? — удивилась Икбал-сатанг.

—Как же! Читают в газетах. А потом, те, кого вы сами размещали, пишут мужьям, братьям, сыновьям,— объяснил Абдухафиз.

—Послушай, Абдухафиз, не написал ли тот парень имена своих детей? — робко спросил Ариф-ата.

—А зачем они вам? — спросил Абдухафиз.

—Поискали бы! Вдруг отыщутся? Мулла Махкам вот так и нашел одного ребенка...

—Имена детей Кулаковский не назвал. Но я буду писать ему, поблагодарю за внимание к Шахабиддину-ака, тогда спрошу и про детей.

—Было бы замечательно! Если найдутся его дети, представляешь, как будет счастлив боец!

Незаметно собеседники приблизились к чайхане. По той стороне Анхора — заметил зоркий Абдухафиз — шел Махкам-ака и нес что-то на спине. Кузнец перешел мост, и тут его увидели Ариф-ата и Икбал-сатанг.

—Куда держите путь, мулла Махкам? Я только что говорил о вас. Легки вы на помине.— Ариф-ата пожал руку кузнецу.

—Добрый день. По какому делу я потребовался вам? — спросил Махкам-ака.

—Просто вспомнили вас. А куда путь держите?

—К перекупщику Туле. Хочу сдать вот это.— Махкам- ака указал на мешок, из которого виднелся край свернутого ковра.

—Счастливой дороги. Дома все благополучно? Как растут малыши? Есть ли письма от сына?

—Спасибо, ака... Дети растут, а сын что-то перестал писать. Послал письмо в часть — тоже молчат.

—Пусть будет жив-здоров! Ну, до свидания, не будем задерживать вас,— сказал Ариф-ата.

Когда кузнец скрылся из глаз, Абдухафиз сочувственно вздохнул:

—Видно, трудно ему жить стало.

—Легко ли накормить и одеть столько детей? Они как раз в той поре, когда нужно хорошее питание. Тут и горы запасов не хватит... Мехриниса на днях продала ювелиру жемчужную нить и два браслета.— Ариф-ата, как обычно, был в курсе жизни всей махалли. Это всегда удивляло Абдухафиза.

Абдухафиз не знал, что Махкам-ака продает свои вещи, и теперь очень огорчился. Чем же помочь кузнецу? Медленно ступая за Арифом-ата, Абдухафиз поднялся в чайхану. Икбал-сатанг ушла домой. Ариф-ата у самовара принялся заваривать чай.

Присев на краю террасы, Абдухафиз печально уставился в землю. Люди... Стойкость... Жизнь и смерть... Благородство... Нужда. Абдухафизу казалось, что он бережно берет в руки каждое из этих слов, стирает с него налет обыкновенности и медленно постигает истинный смысл, таящийся в нем. Абдухафиз размышлял об этом, наблюдая, как снизу вверх по его костылю, прислоненному к столбу, ползет большеголовый муравей и с великим трудом, собрав все силы, то волочит, то перекатывает, то подталкивает сзади кусочек урюка. Вот так теперь и Махкам-ака тащит на своих плечах непосильный груз и все-таки справляется с ним.

Мысли Абдухафиза прервал Ариф-ата. Он подошел с чайником и пиалами и устроился рядом.

—Попьем горяченького чайку. Очень успокаивает,— сказал старик и понюхал пучок райхана, вытащив его из-за уха.

Заходит солнце, опускается вечер, отдыхают птицы, все живое отдыхает, а Мехриниса и вечером не знает покоя. Не замечает, как пролетают дни. Кажется ей, что засверкавшее утром на верхушке черного тополя солнце в одно мгновение передвигается в другой конец двора; не успеет остынуть вода в самоваре, поставленном к завтраку, как Мехриниса уже разводит огонь в очаге, чтобы готовить обед.

Но Мехриниса не сетовала на свою долю. (Кстати, на то, чтобы сетовать, тоже надо иметь время.) Огорчало ее только одно: нехватка денег и продуктов. Обед пришлось заменить чаем из сушеных яблок и яблочных листьев с кишмишом и урюком. Горячая еда на ужин тоже стала большой редкостью. Мехринису расстраивало, что она не может досыта накормить детей.

Как-то в свободную минуту, сидя у очага, она вспомнила прежние времена. Эх, хорошая была жизнь! О еде она вообще никогда не думала. Мехринису тогда волновало другое: ровно ли надвинута на лоб тилла-каше — металлическая; подвеска с бирюзой, хорошо ли на ней сидит платье из атласа? А мечтала она... Даже стыдно вспомнить, что мечты её не шли дальше жемчужной нити, которую она видела на шее у супруги торговца мануфактурой. Махкам-ака, узнав об этом, сказал, ласково улыбаясь: «Жена, твоя шея и грудь в тысячу раз краше любого жемчуга... Жемчуг только стесняет дыхание». Тогда кузнец просто не мог еще подарить Мехринисе жемчуг. Он сделал это позднее...

И даже в те годы, когда все подорожало, Мехриниса не знала нужды, и всегда на столе в ее доме были кукурузные лепешки, а на плечах сатин и шелк...

Мехриниса вздохнула и с грустью отвела взгляд от догорающих в очаге углей. И вдруг ей стало стыдно. Словно раздвинулись стены — и она увидела объятую пожаром огромную страну и тысячи голодных, измученных людей, лишенных крова.

Она встала, оглянулась на подозрительно притихших детей и сказала вслух:

—Какая же я неблагодарная! Напилась чаю с урюком и гляжу в огонь от безделья! Ну и пусть мы хлеба с маслом не видим, зато каждый день едим свеклу! И хоть один сундук уже пуст, зато другой еще от добра ломится!

—Мама, ты что? — с испугом спросил Мехринису Витя.

—Да так, сама с собой разговорилась, сынок,— горько усмехнулась Мехриниса.— Сарсанбай! Дети! Давайте чистить тыкву!

Это занятие стало уже привычным для детей, но лучше других с ним справлялся Сарсанбай. Зато Остап и Витя стали непревзойденными мастерами по чистке свеклы. Галя и Абрам обычно собирали в корзину кожуру и следили за очагом. Для всех находилось дело. Только маленькая Леся путалась под ногами, вмешивалась во все и при этом умудрялась испачкаться с ног до головы. Мехриниса смотрела на детей и радовалась: большая у нее семья, дружная!

Отдыхал душой дома и Махкам-ака. Придет с работы усталый, выжатый как лимон, вроде и шевелиться-то сил нет, а посмотрит на веселые детские лица, прикоснется к шелковистым волосикам Леси, и, кажется, кровь начинает быстрее течь в жилах. Чувство блаженства охватывает кузнеца, он готов снова идти в кузницу и работать еще смену... Но надо помочь Мехринисе — это Махкам-ака хорошо понимал. Чаще всего кузнец брал на себя заботу о покупках на базаре. Правда, ходил он по базару долго, а покупал все втридорога, за что и попадало ему от жены. На базар Мехриниса старалась теперь ходить сама, но возвращалась всегда печальная и неразговорчивая. Мешок нынче трудно было наполнить продуктами доверху, а пачка денег таяла на глазах — не оставалось даже на спички. Однажды не осталось и на трамвай. Мехриниса заметила это не сразу, вошла в трамвай, и тут вдруг обнаружила, что платить нечем. Краска залила ее лицо. Она хотела вместо денег отдать кондукторше купленный картофель, но кондукторша, видно, узнала ее и поняла, в чем дело. «Заплатите в следующий раз»,— сказала она и быстро отошла от Мехринисы.

До сих пор Мехриниса вспоминает и другую историю, которая произошла с неделю назад. И, вспоминая, то смеется, то плачет.

Мехриниса возвращалась с базара. В одну руку взяла мешок со свеклой, в другую — с кукурузой, а тыкву пристроила на голове. С такой ношей она подошла к книжному магазину. Немолодой продавец отложил газету, снял с головы Мехринисы тыкву, помог сложить в угол мешки и, видя, что женщина устала, любезно предложил ей присесть. Мехриниса охотно опустилась на табурет, вытянула усталые ноги.

—Хочу детям купить книги, тетради, отец,— сказала она, вытирая пот со лба.

—Пожалуйста, мать. Какие книги, тетради? — Продавец только теперь понял, что женщина зашла не для передышки, а за покупками.

—Буквари для первого класса.

—Вот, мать.— Продавец подал ей книгу.