Час отплытия - Борис Мисюк

Все, больше писать не могу. Бросает в сон.

14 августа

Проснулся — шторы задвинуты, но солнце бьет сквозь них напролом. Отдернул, и оно ворвалось ослепительной рекой, залило комнату, и я увидел, что я не дома. В душе, как флаг на ветру, затрепетал праздник, я вскочил с дивана и неожиданно почувствовал какую-то пустоту, неясный холодок внутри. И понял — это кончилось детство и вместе с ним кончилась юность. Ведь я прилетел на Дальний Восток работать!

Продолжаю уже поздно вечером. Утром отец не дал дописать, вошел и начал тормошить. Да и было уже не утро — двенадцатый час.

По-быстрому сделав зарядку и перекусив, пошел с отцом в город. Чудесный и, во всяком случае, ужасно необычный город — Находка, настоящая находка для человечества. Идешь, идешь среди домов обыкновенной вроде улицей, и вдруг прямо на дорогу выдвигается коричневая скала, совершенно дикий утес, который «мохом оброс», а еще — травой, цветами, деревьями. Это с одной стороны улицы, а с другой — обрыв и синяя бухта, а на горизонте чуть виднеются таинственные голубые берега и горы, «далекие, как сон». Мы свернули с дороги и зашли в скверик: клумба, обложенная побеленными камушками, песчаные дорожки, скамейка, каменный парапет. Оттуда виден весь залив. А называется он тоже очень необыкновенно — Находка.

Отец подошел и положил мне руку на плечо. Это здорово, когда у тебя есть отец, который вот так иногда, в хорошую, может, даже лучшую минуту жизни кладет на твое плечо тяжелую теплую руку. И не маленьким сразу чувствуешь себя от этого. Нет, просто — хорошо. Но я подумал о том, что целых четырнадцать лет из моих восемнадцати его не было рядом. Хорошая минута пропала, испарилась в облака. Он сказал:

— Эх, сынище, и заживем мы с тобой в море-океане!..

И тогда я ответил ему жутко ледяным тоном:

— А я в море, может быть, и не собираюсь. Посмотрю вот на него с горки и обратно поеду, на наш голубой Дунай.

Отец ничего не сказал. Рука его дрогнула и стала невесомой. Потом он убрал ее и медленно пошел вдоль парапета. Остановился метров через двадцать и так грустно-грустно стал смотреть вниз по склону обрыва, где узенькими, беспорядочно разбросанными террасками росли маленькие елочки, тонкие дубки и что-то вроде наших акаций. Ниже шла каменная стенка забора, ограждавшего причалы порта, смехотворная, казалось сверху, стенка, которую ничего не стоит, разбежавшись отсюда, с горы, перескочить, как детсадовский заборчик. Пароходы, стоящие у пирса, были большие, настоящие океанские суда, каких на Дунае не увидишь. И краны, сотни журавлей, клевали носами и, кружась на одной ноге, таскали из их трюмов авоськи с мешками, ящиками, бочонками, медленно так, спокойно, деловито. Здесь, над портом, на вершине горы стояла тишина, чуть звенящая, как где-нибудь на кукурузном поле или в дунайских плавнях. И только воздух, пронизанный солнцем, был здесь другой, голубой и подсоленный на вкус. Чувствовалось, что это дыхание океана, Тихого океана, о котором я столько лет мечтал.

— Пойдем, отец, — сказал я, проходя мимо него, и он сразу двинулся за мной. Я шел и чувствовал затылком его печальный, укоряющий взгляд.

— А где сопки? — спросил я равнодушно.

— А вот ты по ней шагаешь, сынок, — ответил отец.

И действительно, остановившись, я увидел, что мы идем по самой вершине горы-сопки, а дорога-улица скатывается по обоим склонам к домам города, впустившего эту сопку прямо в центр, как великанскую клумбу. Куда ни поверни голову, сколько видит глаз, переходят, плавно переливаются одна в другую, будто застывшие океанские волны, величественные сопки. На ближних растут нормальные зеленые деревья, а далекие покрыты манящим голубым лесом. Мне ужасно захотелось попасть туда сейчас же, и я сказал отцу;

— Сходим вон в тот лес?

— А почему?

— Что почему?

— Почему бы не сходить?

И мы оба рассмеялись. Мгновенно передо мной пронеслись картинки: мы бежим с отцом по густой траве, по цветам над Дунаем и по очереди кидаем с обрыва камешки в реку. Я совсем вроде малыш, а он здоровенный, сильный и красивый, совсем не лысый. Он кинул без очереди (хотел попасть в плывущую по течению корягу), и я кричу ему; «Сто ты свыляес, ну, папка!» А он в ответ: «Где?» Я показываю пальцем на бульку-всплеск; «Вон где, вон!» — «Почему?» — кричит он. «Сто поцему?» — я останавливаюсь. Он закатывается от хохота и бежит к кустам, с разбегу падает в кусты, и оттуда доносится мамкин писклявый голос: «Испачкаешь! Помнешь! Слон! Я же в костюме! Ай-ай, спасай, сыночек!» Когда я подбегаю, они целуются, а мамкина вышивка, натянутая на фанерное кольцо (она с ней никогда не расставалась), откатилась в сторону.

Будто сейчас услышал свое «сто поцему» и ясно-преясно увидел, как прямо передо мной катится с горки вышивка-колесо. А ведь это было ужасно давно. А может, и не было никогда?..

Только мы спустились вниз, к домам, как у обочины, прямо возле нас, остановилось такси. За рулем сидела женщина. Отец рванулся на мостовую, к ее окошку.

— Нам срочно, вот так надо, — он показал «по горло», — на перевал.

— Срочно садитесь, — в тон ему ответила шоферша и улыбнулась.

— Вашу руку, сеньора, — серьезно ответил отец и, когда она, словно показывая поворот, выбросила в окошко руку, поймал ее кисть и, элегантно изогнувшись, поцеловал.

И всю дорогу, а мы ехали минут двадцать, они любезничали про то да про се и меня пытались втянуть. Вообще отец у меня абсолютно не старый, вот что я понял там, в такси. Он моложе мамки на целое поколение! Жуть.

Заехали мы в дикие горы, то есть в сопки, и остановились. Дорога пролегала в седловине, и нас окружали купола вершин, заросшие негустым, но кудрявым и пахучим лесом.

Тропинок никаких нигде не оказалось, и мы взобрались прямо по склону почти на четвереньках, цепляясь за кусты то с гладкими, то с колючими веточками, оставляющими в ладонях занозы.

На самом куполе сопки была поляна, вся в желтых, белых и голубых цветах. Здесь здорово пахло сухими солнечными настоями из трав, жужжали, возясь в цветах, шмели, перепархивали с места на место огромные, с воробья, бабочки, отливающие синью каленой стали, реликтовые, сказал отец, махаоны водятся только здесь, на Дальнем Востоке. Действительно, я таких на Дунае не видел. Далеко-далеко, за десятками таких же крутолобых сопок, синел океан — словно там, на горизонте, кто-то поставил стоймя декорацию ультрамаринового цвета.

— Здравствуй, Тихий океан, — прошептал я, но отец услышал и сказал, что это еще только Японское море, а океан дальше, за невидимыми японскими островами.

Потом мы вошли в лес. Солнце пронизывало его до травы, но земля под ногами была мягко-упругая и дышала влажной свежестью. Хоть и древняя, но ужасно молодая, подумал я, неистоптанная земля здесь, и как хорошо, что я приехал на Дальний Восток. Большинство парней из нашего класса бросились на штурм институтов. Они боялись растрясти по жизни бесценный школьный багаж. Отец же боялся как раз обратного. Он писал мне: парта — отличная, удобная штука, вроде ползунков, но не пятнадцать же лет безвылазно в них сидеть. И еще: море, пароход — это тоже парта, только не для детей, а для настоящих мужчин. Мамка рвала эти письма и ругала отца болтуном, совратителем, подлецом, а бабушка ей вторила, бубня: сломал, мол, жизнь матери, а теперь норовит и ребенку испортить будущее.

Не ругайся они так неистово, я бы, может, еще и передумал. Ну а потом, позже, когда ручьями полились слезы и мне самому до слез стало жаль покидать их, вот тогда-то я и задумал то, зачем я здесь.

Сейчас, когда я, пристроившись в углу дивана, пишу дневник, отец со своей женой сидят за столом и пичкают Маринку салатом со сметаной. Тетя Тома иногда взглядывает в мою сторону. До чего же у нее молодое, прямо юное лицо. Бедная мамка по сравнению с ней старуха, а ведь разница всего в четыре года (мамка про нее сразу, говорит, все узнала). О, вот опять на меня смотрит.

Знала бы она мои планы! Четырнадцать лет отец отдал ей. Сережке и этой малой писклявке. Хватит, наверное. Теперь он должник перед нами, вернее, перед мамой. Мне думается, она тоже могла бы помолодеть с ним.

Ладно, всему свое время. Вернусь к тайге. На южном склоне мы наткнулись на здоровущую сосну. Старую, видно, престарую: ствол у нее, как у пальмы, оброс седыми волосами. Сторона, обращенная к морю, атаковалась, я понял, штормовыми ветрами: даже если смотреть снизу, вдоль ствола, сквозь нее просвечивало небо. Противоположная сторона кроны была дремучей, а самая нижняя лапа, росшая перпендикулярно к стволу, простиралась над подлеском на добрый десяток метров. Далекая вершина сосны ловила нездешний, заоблачный, наверное, ветер и с царственной медлительностью раскачивалась там, будто говорила деревьям, неподвижно стоящим внизу: вы, мол, покрепче держитесь за землю, вращайтесь вместе с ней, как вам велел Коперник, ну а я послежу маленько за движением небесных, космических сфер, по-раз-мыш-ляю… Мне хотелось скорей нарушить колдовскую тишину, и я обрадовался, услышав, этот говорящий, негромкий скрип ствола: по-раз-мы-шля-ю. Я принял его как зов. Сразу с места подпрыгнул, но до ветки не достал. И подумал: да, не дорос ты еще даже до самой ее нижней лапы. Подошел отец, измерил высоту взглядом и, неожиданно легко оттолкнувшись, взлетел, точно сама земля его подбросила, и цепко, обеими руками ухватился за ветку. Рывок всем телом — и вот уже он лег на нее грудью, оперся о ствол, подтянул одну ногу, вторую и встал на ветке во весь рост. Чтобы не посрамить свой разряд по боксу и метр семьдесят пять роста, я разогнался, прыгнул и тоже ухватился за лапу. Пока выжимался и подтягивался, как на перекладине, отец забрался еще выше. Словно папуас за кокосами, он ловко лез по стволу, захватывая его ногами в черных туфлях, бросая тело вверх, стремительно перебирая руками по древней, изборожденной глубокими морщинами коре. Веток не было метров пять, но он запросто одолел эту дистанцию и стал, расставив ноги, на толстой косой ветке высоко надо мной и испустил победный клич, достойный вождя апачей. Я полез за ним. Должен сознаться, что, не будь наверху отца, я бы вернулся с полдороги: сосна была в полтора обхвата, и я ободрал о кору лодыжки и сломал ноготь, пока добрался до него. Зато весь склон, весь лес открылся моим глазам.