Мы не увидимся с тобой... - Константин Симонов

– Приказал принять новую машину, чтоб с вами поехал и с вами вернулся. А теперь вопрос: зачем оставлять машину Гурскому? Что он себе тут «виллиса» не достанет? Гурский – он чего хочешь достанет. А я бы вас как привез, так и отвез. Побудете в Москве и опять со мной поедете. Тем более мы годки!

Василий Иванович притормозил и поехал медленней, словно молчаливо приглашая Лопатина, пока не поздно, передумать. Наверное, в нем говорило не одно только желание повидаться с семьей. Они и в самом деле были одного года рождения и за эту поездку проверили друг друга в разных обстоятельствах, чего может а чего не может ждать каждый от другого.

– А когда Гурский прилетит – не написано? – спросил он, поняв по молчанию Лопатина, что отмены сказанному не будет.

– Не написано. Возможно, я прилечу, а он вылетит. А вы пока тут немного отдохнете.

– Тут отдохнешь! С машиной делов хватит через голову.

Василий Иванович был сердит, а в таких случаях делов с машиной у него всегда было через голову, хотя на поверку она в любой момент оказывалась на ходу.

Лопатин вспомнил, как редактор в ответ на просьбу о вызове Ники сказал: «Думаю, что еще успею помочь тебе». Тогда эта фраза прошла мимо ушей, а сейчас вспомнилась в ее настоящем значении. Он подумал о своих тетрадях, лежавших в сейфе редактора. Где они теперь? В них не было ничего или почти ничего такого, о чем в минуты откровенности не говорили бы между собой корреспонденты. Но чтобы эти тетрадки валялись без призора и попали на глаза кому-то чужому, не хотелось. Редактор только однажды после поездки на Курскую дугу, где они целую неделю были рядом, поинтересовался тем, что записывает Лопатин в своих тетрадях. Дело было под утро, газета прочитана от доски до доски и уже печаталась, но ложиться спать, пока не вышел номер, не было в заводе, и Лопатин прочел редактору вслух два десятка страниц.

– Только и всего? – спросил редактор, когда Лопатин дочитал все, во что уместилась их общая неделя на фронте. – Не все, конечно, пишешь. Но то, что пишешь, – точно. Могу подтвердить.

– Кончится война, подтвердишь, – полушутя-полусерьезно сказал Лопатин. Так где же все-таки теперь эти тетрадки?

В штабе тыла, куда приехали к середине дня, Лопатину дали новый адрес штаба фронта и сказали, что завтра в Москву пойдет «дуглас» командующего воздушной армией. Но чтобы Лопатина посадили на самолет командующего, требуется личное разрешение, а командующий – в штабе фронта.

В штаб фронта из-за пробок и объездов добрались под вечер.

Узнав у коменданта, где стоят корреспонденты, Лопатин разыскал их дом, но на месте никого не было. Только во дворе копался в неисправном «виллисе» водитель корреспондента Информбюро, сказавший, что тот ушел, но вот-вот будет. Настроившись переночевать здесь, Лопатин попросил водителя передать, что съездит на узел связи и вернется.

Чем черт не шутит, там, на узле, могла быть и еще какая-нибудь телеграмма, да и подлинник той, где вызов в Москву, надежней иметь на руках, прося место на самолет. Все это был уже хорошо знакомый за войну корреспондентский быт. На отношение к себе жаловаться не приходилось, но и о формальностях забывать не следовало – себе дороже.

– Мы уже думали, где вы, как бы вас где-нибудь не подстрелили, – сказал знакомый Лопатину дежурный, пододвигая к нему журнал – расписаться в получении телеграммы. – У нас у самих не слава богу.

– Что у вас не слава богу? – спросил Лопатин, засовывая в карман гимнастерки уже читанную им телеграмму, – никаких других не было.

Оказалось, при передислокации, когда спешили сюда, чтобы развернуть узел связи заранее, до передачи первых утренних донесений, колонну машин полка связи обстреляли из лесу продолжавшие блуждать кругом немцы. Очередью прошили накрытую тентом машину, в которой, привалясь друг к другу, ехали и спали усталые бодистки. Четырех ранило, а одну убило.

– Так во сне и убило, – сказал дежурный, – так и не проснулась, уже была убитая. Маруся. Вы ее знаете, такая полная, курносенькая. Она еще, помните, срочно после Минска, когда его взяли, вашу корреспонденцию передавала. Все переспрашивала вас. Говорила, вы сердились на нее, что не могла ваш почерк разобрать. Вот ее и убило.

«Ничего я не сердился на нее, – подумал Лопатин, – просто раздельно, буква за буквой, повторял то, что не могла разобрать. А не могла разобрать, потому что устал как собака и к концу писанины рука не слушалась, выводила черт-те чего. Вот ее, значит, и убило – эту курносенькую Марусю. А переспрашивала она тогда как раз очень деликатно, робея, может, потому, что кончила библиотечный техникум и читала две моих, вышедших еще до войны, книжки».

– Где же вы ее похоронили?

– Еще не похоронили. Сюда привезли. Завтра будем хоронить. Еще одна девушка – тоже плохая. Звонили врачам – не обещают. Боюсь, обеих похороним.

В том, как дежурный рассказывал о случившемся, было и это лето, и это наступление, оставившее позади себя почти полтысячи километров освобожденной земли. Война шла, и где только в это лето не рыли могилы. И все госпитали по-прежнему были забиты ранеными, а все-таки что-то уже настолько переменилось на войне, что несчастье с девушками из Полка связи, обыденное где-нибудь в сорок первом или в сорок втором, теперь казалось чрезвычайным и не сразу забудется.

Прямо с узла связи Лопатин поехал искать командующего воздушной армией. Тот был занят, но Лопатин уговорил адъютанта, и он, сходив к командующему, вынес телеграмму, на которой вкось было написано, чтоб корреспондента «Красной звезды» взяли завтра, 17.8.44, на самолет в Москву.

Когда вновь, уже в темноте, добрались до дома, где жили корреспонденты, Василий Иванович во двор заезжать не стал, остановился у калитки, едва Лопатин сошел, буркнул:

– Поеду заправляться. – И был таков.

На лавке возле дома кто-то сидел и курил.

– Кто прибыл? Уж не товарищ ли Лоп-патин, часом? – раздался с лавки знакомый голос Гурского. Красная точка папиросы метнулась вверх, Гурский поднялся, и они привычно тиснули друг другу руки.

Обниматься, как бы долго ни виделись, Гурский не любил. Еще в первый год войны, вырываясь из объятий подвыпившего сослуживца, подвел под это теоретическую базу.

– Д-дружок, не люблю мужских лоб-бзаний, тем более в ходе войны. Я суеверен, и всякий раз, когда мужские губы касаются моих неб-бритых щек, мне кажется, что я уже успел отдать свою жизнь за родину и лежу в гробу. Так что давай отложим этот христианский обряд на б-будущее.

– Когда ты здесь появился? – спросил Лопатин.

– Полтора часа назад, через пять минут после твоего уб-бытия на узел связи. Провел тут небольшую пресс-конференцию с п-парнишкой из Информбюро, выпил его водку, скормил ему четыре кот-тлетки, врученные мне на дорогу мамой, в отпустил его к какой-то д-девочке, которую он себе успел тут завести.

– Что случилось с Матвеем?

– Если вк-кратце, он не доп-понял, для чего у него поставлена верт-тушка. Думал, она поставлена, чтобы он звонил. А она была п-поставлена, чтобы ему звонили. Шутка жест-токая и не моя, но в ней – доля истины.

– А если не вкратце?

– Если не вк-кратце, то как будем дальше – стоя или присядем? Или пойдем в дом, если ты голодный? У меня есть еще три кот-тлетки.

– У меня тоже кое-что есть, но это потом, успеется.

– А водки у тебя нет?

– В машине. Вернется из автороты – будет.

– Тогда действительно усп-пеется. Сядем здесь. С чего начнем?

– С главного. Что произошло с Матвеем?

– С главного? Ладно, так и быть, начнем с нашего редактора, раз это для тебя главное, – сказал Гурский. – Только потом не уп-прекай меня, что я не с того начал. Вп-прочем, раз у тебя будет водка, о том, с чего я соб-бирался начать, даже грех говорить всухую. Подождем, пока она п-появится. Итак, в один, далеко не п-прекрасный для него день наш редактор поехал к тому, к кому он, как тебе известно, не очень любит ездить, и вернулся от него п-просто генерал-майором, ждущим нового назначения. Надо отдать ему должное, он целых два года ст-тарательно сам рыл себе эту яму, начиная с той – ты п-помнишь ее – поездки на фронт к своему т-только что снятому начальству в пику только что назначенному.

– Помню, – сказал Лопатин, – и уважаю его за это.

– Не сп-порю. Но когда два года сам делаешь все, чтобы тебя сняли, не надо удивляться, когда это происходит.

– А Матвей удивился?

– В п-первый момент – очень. Наверное, как ни ст-транно, в глубине души сам считал себя незаменимым. А умный человек должен только внушать это заб-блуждение другим. Он был очень уд-дивлен, но надо отдать ему должное, быстро оп-правился, – он вообще все делает быстро, – и когда через час позвал меня, его кабинет был уже под м-метелку, а рабочая куртка висела на гвозде, рядом с к-конторкой.

При словах о куртке и конторке в голосе Гурского послышалась нота сочувствия.

«Бедный Матвей, – подумал Лопатин. – Заменимый или незаменимый, все это в конце-то концов игра в слова. Но человек любил свое дело и делал его хорошо. И если по своей дерзости был для кого-то трудно переносим, то ведь это все-таки вторичное, а не главное. А главное в том, что он хорошо делал свое дело. И еще вопрос, достаточно ли хорошо делает свое дело тот, кому не хватило справедливости смириться с вторичным ради главного. Сколько людей на фронте можно было бы поснимать по принципу вторичных недостатков! Сколько их – и неуживчивых, и занозистых, и с разными закавыками, – а вот не снимают, дают же воевать дальше!»