Месть - Джастин Скотт

— Спасибо, — прошептал он. — Мне тоже очень жаль.

Они крепко обнялись, и постепенно он забыл обо всем, кроме нежного прикосновения ее ладоней к своим ладоням и своих рук — к ее спине. Ее кожа была мягкой и гладкой, как бархат.

Харден почувствовал в себе крохотное зернышко желания.

Оно появилось там, где раньше ничего не было, как будто далекий огонек внезапно вспыхнул на горизонте. Желание быстро расширялось и росло. Он потерся об ее кожу, и его тело пронзило удовольствие.

— Ажарату...

Он изо всех сил прижал ее тело к себе, ее рот — к своему рту, движимый могущественным желанием, слишком сильным, чтобы думать о чем-либо другом, кроме вкуса ее рта и ощущения ее гладкого и сильного тела. Он громко засмеялся, когда наконец отпустил ее.

— Все, что я говорил раньше, не считается.

Она беззвучно засмеялась вместе с ним и крепче прижалась к нему.

— Может быть, я — единственная женщина, — пробормотала она.

Харден наклонил голову и поцеловал ее в грудь, медленно и с любовью. Затем он ласкал ее бедра, пока она не застонала от удовольствия, и, все еще лаская и целуя, повел ее вниз по трапу в каюту.

Его разбудило чувство паники.

Шум кораблей. Судоходная линия.

Он лежал на своей койке. Ажарату пошевелилась рядом с ним, разметавшись во сне. Харден соскользнул с койки на диван, оттуда на пол, наощупь отыскал выход из каюты и рывком взлетел по трапу.

Туча по-прежнему закрывала звезды. Ночь была черна, как угольный мешок. На горизонте не было ни одного огонька. «Лебедь» плавно шел вперед, держа курс. Харден поправил стаксель, проверил автопилот и, услышав, что шум повторился, поспешил вниз.

Из наушников доносилось приглушенное кваканье — негромкое, но достаточно отличающееся от других звуков на яхте, чтобы привлечь внимание. Харден сел за штурманский стол и надел наушники. Это был Майлс. Несколько дней назад он уже вызывал Хардена, чтобы сообщить, что «Левиафан» по расписанию должен разгрузиться в Бантри-Бей и Гавре, а затем может зайти на пару дней в третий порт, в зависимости от спроса на нефть.

Сейчас он произнес:

— Кило-униформа-рентген.

Для сохранения тайны они пользовались международным алфавитным флаговым кодом. «Левиафан» именовался «Зулусом», что в действительности означало береговые радиостанции. Харден был «Отелем». Майлс — «Майком». Услышав слова Майлса, Харден испытал потрясение. Он осветил таблицу флагов и вымпелов над штурманским столом. Память не подвела его.

— Повторите, — потребовал он, нажимая на кнопку «передача».

Майлс в точности повторил свои слова: кило, униформа, рентген. «Кило» — немедленно остановитесь. «Униформа» — вы идете навстречу опасности. «Рентген» — оставьте свои намерения. Смысл сообщения был очевиден.

В волнении Харден забыл о коде.

— Почему? — закричал он, нажимая на кнопку микрофона.

— Рентген, рентген, рентген!

— Почему, черт побери?!

Он услышал, как за тонкой переборкой пошевелилась Ажарату и позвала его во сне. Заглянув за переборку, он увидел, что она повернулась на койке лицом к стене.

— Почему? — снова прошептал он в микрофон.

Ответ Майлса прервал громкий треск. Русский радар. Он звенел, как монеты в кружке у слепого нищего. Харден ждал, когда треск кончится, едва сдерживая себя. Черт возьми, что Майлс хочет сказать?

В ту ночь, когда они говорили с Майлсом, Хардена не удовлетворила уклончивая ссылка на «демократическое государство, нуждающееся в новом оружии».

«Вы имеете в виду Израиль?» — прямо спросил он.

Майлс улыбнулся:

«Может быть, вы хотите еще что-нибудь узнать?»

Он слушал, спокойно улыбаясь, пока Харден излагал свои подозрения. Затем ответил ему одной фразой. Он хочет, чтобы Израиль рассматривал нефтяные танкеры как «возможную мишень».

«Что, если, — спросил он, — что, если Израиль продемонстрирует нефтедобывающим странам и их экономическим союзникам — странам, потребляющим нефть, — что супертанкеры, которые имеют жизненно важное значение для их взаимного существования, уязвимы для террористических актов в открытом море?»

«Тогда они сотрут вас с лица земли».

«Они сотрут с лица земли не Израиль, — возразил Майлс с мрачной иронией, — а неконтролируемые еврейские террористические группировки. Никто же в мире не хочет верить, что „Черный сентябрь“ — палестинская организация, хотя она состоит из палестинцев, получает поддержку от палестинцев и ищет убежища в палестинских лагерях. — Он кивнул на половицу, под которой было спрятано оружие. — Мистер Харден, вы представляете серьезную угрозу».

«Я же не еврей».

«Но ваша жена была еврейкой, — сказал Майлс. — Вы помните еврейское имя, которое вам дали на свадебной церемонии у рабби Берковица на Шестьдесят восьмой улице? — Харден нетерпеливо кивнул, и Майлс продолжил: — Да, мы кое-что знаем про вашу жизнь. Так вы помните свое еврейское имя?»

«Шавер Израэль».

«Друг Израиля, — перевел Майлс. — Выходит, что друг Израиля вдохновляет других израильтян на поиск возможных объектов для нападения. Вам так не кажется?»

«Мыс Доброй Надежды огибают две тысячи танкеров в месяц, — возразил Харден. — Таким методом поток нефти остановить невозможно».

«Нет, но мы можем его прервать, — ответил Майлс. — И что может служить более драматической демонстрацией такой возможности, чем уничтожение крупнейшего корабля в мире? „Левиафан“...»

«Нет! — закричал Харден. — Он не ваш. Он — мой. Я должен отомстить. Оставьте его мне».

«Мы оставим его вам, доктор Харден. Но я предлагаю вам помощь. Я сообщу вам с опережением в двенадцать часов точное местоположение „Левиафана“. Вам останется только потопить его, и вы победили».

«Мне не нужна победа».

Майлс усмехнулся.

«Я очень рад. Потому что в таком случае мы заявим о своей ответственности за гибель корабля вне зависимости от того, примете ли вы нашу помощь или нет. На самом деле, доктор Харден, возможно, нам удастся все организовать так, что вас никто не будет подозревать. Вам даже не придется скрываться».

Харден ответил:

"Все, что я хочу, — потопить «Левиафан».

«Тогда воспользуйтесь нашей помощью».

«Русский дятел» внезапно замолчал. Харден крутил ручку громкости, напряженно слушая шипение в наушниках. Он взглянул на Ажарату, еле видную в тусклом свете красной лампочки. Она крепко спала.

Наконец раздался громкий и четкий голос Майлса:

— Рентген.

— Почему? — резко спросил Харден. — Зулус отплыл?

— Да. Они знают о вас.

Харден лихорадочно думал. На «Левиафане» постараются избежать встречи с ним.

— Ну и что?

— У них есть вертолет.

Харден прижал пальцы к вискам и попытался сосредоточиться. Может ли он атаковать ночью? Нет. В темноте очень легко ошибиться в расстоянии. В его теле росла тупая боль.

— Как они узнали? — спросил он, хотя это уже не имело никакого значения.

— Точно так же, как мы. Извините.

Голос Майлса прозвучал с неподдельным сочувствием. Харден ничего не ответил. В наушниках шумел эфир. Нет, израильтянин не отвечает за его собственную небрежность в Германии. Харден подумал: если бы ему пришлось сделать это снова, то убил бы он тогда солдата, продавшего ему оружие?

Отбросив ненужные мысли в сторону, он стал рыться среди карт в ящике под столом.

— Вы слышите меня? — спросил Майлс.

— Я свяжусь с вами через неделю, — ответил Харден.

— Зачем?

— Я должен все обдумать.

Он выключил радио и направился к парусным мешкам.

Глава 12

Ноги капитана Огилви горели. Ему казалось, что они налиты свинцом, который утяжелял каждый шаг и сжимал икры и лодыжки. Боль мешала ему сосредоточиться, но он отказывался покинуть мостик, пока «Левиафан» шел по-прежнему близко к берегу.

Последний раз он спал двадцать четыре часа назад перед отплытием. Тогда корабль стоял у причала, его первый офицер отвечал за разгрузку, второй — за вычисление курса в Персидский залив, а третий занимался погрузкой продовольствия. Во время плавания в открытом море Огилви полностью доверял их опыту. Но когда корабль находился в районах с интенсивным движением, например в Ла-Манше, около мыса Доброй Надежды или у входа в Персидский залив, «Левиафаном» командовал он и только он. Его офицеры были хорошими моряками, но никто из них не чувствовал инерцию корабля так, как он.

Его ноги всегда первыми начинали протестовать против затянувшейся вахты. «Атеросклероз» — так сказал ему врач. Сосуды сужены, приток крови недостаточен. Сосудорасширяющие препараты приводили только к покраснению лица. Огилви установил на мостике, рядом со штурвалом, настоящее командорское кресло. Но вести огромный корабль — это совсем не то что управлять машиной. Он просто не мог усидеть в кресле. Ему все время приходилось вскакивать, чтобы взглянуть на шкалу радара, прижимать лицо к окнам мостика, выбегать в крылья, чтобы посмотреть назад или вперед.