Под чужим небом - Василий Стенькин

— Страны, как и люди, не могут избежать своей участи, — сказал Асада, разводя руками и невесело улыбаясь.

— Неправда, Асада-сан. Судьбы стран определяют их правители. А люди не стадо баранов, которых гонят на бойню. Они должны...

— Но и не боги, Таров-сан, — перебил Асада, намекая на их недавний разговор.

— И тем не менее, нужно отстаивать свое место под солнцем.

— Как?

— Безвыходных положений нет, Асада-сан.

— Вы действительно так думаете?

— Я убежден в этом. Вот вы врач, а служите смерти. Это совершенно противоестественно.

— Откуда вы это взяли?

— Отчасти с ваших слов. Помните, вы как-то сказали: вместо избавления людей от болезней, медицина начинает искать способы массового уничтожения людей. Вы же о себе говорили...

— То был разговор в принципе.

— Я мог бы поверить вашим словам, Асада-сан, если бы не располагал еще кое-какими материалами.

— Тогда вы, может быть, скажете, Таров-сан, чем конкретно я занимаюсь?

— Я готов сделать это при одном условии: вы будете взаимно откровенны.

— Хорошо. Даю слово.

— Вы работаете в военном ведомстве, которое занимается подготовкой бактериологической войны; проводите опыты над живыми людьми, отыскивая наиболее эффективные способы массового заражения и уничтожения.

— Это так, — неожиданно подтвердил Асада.

«Знать, верна японская пословица: слово мужчины — не клочок бумаги», — подумал Таров.

— Между прочим, наша участь, — сказал он, — отличается от судьбы высокопоставленных лиц, таких, скажем, как Пу И, Семенов, японские военные чины. Они, пожалуй, уже ничего не могут сделать для своего спасения, а мы еще можем...

— Я жду, что вы сейчас все же подадите мне спасительную паутину, — сказал Асада, загадочно улыбаясь.

— Вы не ошиблись, Асада-сан, именно это я хочу сделать.

— Кто вы такой, Таров-сан? От чьего имени выступаете?

— Я выступаю от имени миролюбивого человечества, которое ненавидит войну и обязательно покарает тех, кто начал ее.

— Фраза. Я хочу знать точнее.

— Существует немало учреждений и организаций, поставивших перед собою эту благородную цель. Разве имеет значение, какую из них я представляю?

— Какой ценой я получу спасительную паутину?

— В обмен на исчерпывающую информацию о ваших лабораториях и экспериментах.

— А где гарантия тому, что в нужный момент паутина поможет мне выбраться из преисподней?

— Слово мужчины.

— Немного — за нарушение присяги. А если я завтра пойду к генералу Янагите и передам ему содержание нашего разговора?

— Оба мы будем иметь большие неприятности.

— Оба?

— Конечно. Я изобличу вас в разглашении военной тайны. Назову известные данные. Они прозвучат убедительно. А что вы можете выставить против меня? Голословные утверждения? Я откажусь от нашего разговора и назову ваши обвинения клеветническими: никаких доказательств у вас нет.

— Но вы забываете, Таров-сан, я — японец, а вы — иностранец, мне веры больше.

— Но у меня тоже есть высокие покровители, такие, например, как генерал Тосихидэ. Будьте благоразумны, Асада-сан, — жестко произнес Таров.

В ямочке на подбородке Асады выступили капельки пота, землистого цвета лицо налилось кровью. Наступила длинная пауза. Молча курили, напряженно прощупывая друг друга колючими взглядами.

— Я дружески протягиваю руку помощи, Асада-сан, и вы допустите непоправимую ошибку, если откажетесь от нее. Потом будете горько раскаиваться в этом, — сказал Таров, стряхивая пепел в большую морскую раковину-пепельницу.

— Нет, Таров-сан, я не готов к такому решению. Мне надо подумать, я вам позвоню через две недели. Хорошо?

— Хорошо, — спокойно произнес Таров. Он понимал, что остановка на полпути опасна: трудно предвидеть, какой ход примут размышления Асады, как он поступит. Но продолжать нажим тоже было нельзя, это могло озлобить Асаду и толкнуть на непродуманный шаг.

Разговор на отвлеченные темы не клеился, и Таров стал собираться домой. В отличие от предыдущих встреч Асада удерживал его лишь из вежливости.

Несмотря на неопределенные результаты беседы, мнение об Асаде у него не изменилось. Ермак Дионисович верил: Асада-сан не выдаст.

Совсем по-другому отнесся к оценке этого события Михаил Иванович. Он встревожился не на шутку, опять заговорил о том, что нельзя понять, когда японцы говорят правду; что самые гнусные свои намерения они умеют скрывать за любезной улыбкой. Таров пытался возразить, защитить Асаду, но доктор и слушать не хотел.

Отличительной чертой Казаринова было сильное самообладание, умение сдерживать свою страстную натуру. Обычно подвижный и энергичный, он становился медлительным и вялым, когда начинал волноваться. Ермак Дионисович жалел, что сам он не обладает, как ему думалось, такой способностью, хотя, живя много лет среди врагов, выработал в себе железную волю и завидную выдержку.

— Я тебе верю, Ермак, — сказал Казаринов, выслушав доводы Тарова в пользу Асады, — и все-таки готовь себя к объяснению с Янагитой. Не дай-то бог, чтобы вызов к генералу застал тебя врасплох.

— Никаких же доказательств у Асады нет! Я откажусь от разговора с ним и все, — горячился Таров.

— Асада прав: он — японец, а ты пришелец из другого мира, проживший там десять последних лет; для них это очень веское доказательство.

Предупреждение Казаринова несколько поколебало уверенность Тарова. Он стал тщательнее проверяться на улицах — нет ли слежки, внимательно присматриваться к сослуживцам, стараясь обнаружить возможную неприязнь в их отношениях к нему.

Ермак Дионисович давно не виделся со старшим унтер-офицером Кимурой. При встрече тот официально приветствовал его, а на попытку Тарова завести разговор, отвечал холодно и натянуто. Так Кимура обращался с ним, когда Таров был арестантом. Вначале Ермак Дионисович насторожился, но потом сумел убедить себя: официальность Кимуры вызвана тем, что он увидел офицерские погоны на его плечах. В прошлом они были на равном положении, имели унтер-офицерские звания, погоны поручика отдалили Тарова. Кимура, как все японские военнослужащие, хорошо понимал субординацию.

В понедельник появился на службе капитан Токунага. Он выглядел бодрым и веселым: очевидно, командировка была успешной.

— Какие новости, Таров-сан?

— Ничего нового, Токунага-сан Я ведь тоже неделю отсутствовал.

— Вот как? Где ты был?

— Я ездил в Синьцзян. Видел живого императора...

— Какого императора?

— Пу И.

— У этого императора прав меньше, чем у нас с тобою. За его спиной постоянно стоит генерал Есиока. Он подсказывает Пу И все: куда ехать на прием и кому отдавать честь; каких принимать гостей и как обманывать верноподданных; когда поднять рюмку и какой произнести тост; когда улыбнуться и по какому поводу кивнуть головой. Даже минутную речь он произносит по шпаргалке, заранее написанной Есиокой.

— Пу И принимал генерала Семенова. За спиной императора стоял я, Есиоки не было.

— Какое же впечатление он произвел на тебя?

— Весьма неопределенное.

— Вот видишь. А если бы присутствовал Есиока, Пу И был бы определеннее.

Капитан рассмеялся и, успокоившись, начал рассказывать о своей поездке.

— Переправил этого, уйгура. Помнишь, на карточке?

— Да, да. Каким маршрутом?

— У меня одна нахоженная тропа — в районе Халун-Аршана.

— Удачно?

— Кто его знает. Ушел в темноту, будто камень в воду. Многого я и не жду от него.

— Кем он там будет?

— Буддийским монахом.

— Банально.

— За кого еще можно выдать такого тупицу?

— Да, конечно. Как жизнь в тех местах?

— Маньчжуры и китайцы живут очень плохо — голодные, оборванные. Женщины грязные, неаппетитные... Побрезговал...

— Китайцам и тут не легче. Я как-то из любопытства ездил в Фуцзядянь. Нищета ужасная. Даже те, кто работает, не могут обеспечить семьи. И это в обществе равных возможностей.

— Видишь ли, Таров-сан, возможности-то равные, а способности у людей разные, поэтому и живут они по-разному. Японцы имеют большие способности, уровень жизни и потребности у них выше. Они, скажем, с рождения едят рис, тогда как маньчжуры и китайцы довольствуются лишь гаоляном... Дружба в том и состоит, чтобы предложить японцам лучшие условия. Мы много крови пролили в Маньчжурии, чтобы вырвать ее из рук России. Я полагаю, вы хорошо знаете историю этой страны?

— Разумеется, — подтвердил Таров. удивленный столь странным толкованием смысла жизни и дружбы. Он хотел бы напомнить капитану о проводимой японцами политике «трех уничтожений»: все сжечь, всех убить, все захватить. Но это было бы чересчур вольной откровенностью, которая могла зародить опасные подозрения у Токунаги.