Как вам живется в Париже - Кандала Тамара Ивановна

Здесь-то и застал меня звонок Арсения.

— Мне нужно с тобой встретиться. Срочно, — сказал он дрожащим, тонким от волнения голосом.

В первый момент, когда я его увидела, я еле удержалась, чтобы не отшатнуться — я увидела молодое лицо, иссушенное горем. И это всего за несколько месяцев!

Когда он сбивчиво рассказал мне всё, что случилось за эти три, с небольшим, месяца и описал мне ситуацию на сегодняшний день, моим первым, очевидно идиотским, вопросом был, знает ли обо всё этом Ксения. Видимо, подсознательно, несмотря ни на что, я всё ещё держала её за самого главного человека в жизни Арсения. Естественно ту Ксению, бывшую, не сошедшую с ума на почве ревности. И опять же, как мне свойственно, принимая желаемое за действительное, верила, что это сумасшествие было временным, проходящим, что разум и логика должны, в конце концов, взять своё.

Ксения была очевидно не в курсе, так как никаких контактов за всё это время между ними не было. Арсений знал, что она приезжала в Лондон, прожила какое-то время в его квартире, и уехала. Я же, позвонив ей пару раз вернувшись в Париж, и не застав, ограничилась тем, что подбросила ей в почтовый ящик украденный мною паспорт. Без всяких объяснений. Анонимно. Так было проще всего.

Сейчас Арсений пытался, как он объяснил, осмыслить сложившееся положение спокойно, со стороны. Чтобы действовать более эффективно, использовать все возможности.

Видимо, именно для таких случаев психическая самозащита личности предусмотрена самой природой. Иначе выдержать всего, свалившегося на него за это последнее время, не было бы никакой возможности. Теперь у Арсения настало, казалось бы, немыслимое в этой ситуации, чувство полной отстранённости, как будто всё это происходило не с ним. Что всё это только дурной сон, вот сейчас он проснётся, и это страшное наваждение исчезнет. Всё опять станет как прежде. Ника. Жизнь. Всё навсегда. Не может же эта мелодраматическая фраза про смерть, которая, единственная, может их разлучить, стать вдруг сбывшейся повседневной реальностью.

— Врачи сказали, что та относительная стабилизация, в которой она находится сейчас, может оказаться очень кратковременной, — констатировал он, нервно потирая свои тонкие запястья. — Она же ведёт себя так, как будто кроме этой проклятой беременности, спровоцировавшей её болезнь, ничего больше не существует. И последняя, в смысле болезнь, рассосётся сама собой. С таким же успехом можно ждать, что рассосётся беременность.

— Материнский инстинкт, — сказала я, — она ждала этого всю жизнь.

— Перестань! — горько прервал меня Арсений. — Никакого такого инстинкта не существует. Это миф. Посмотри на мою мать, например. Она родила меня бездумно, и всю жизнь обо мне заботились другие люди. Её так называемый инстинкт проснулся, когда ей стукнуло сорок пять, а в моей жизни появилась женщина, которую она вдруг посчитала своей соперницей. И ты знаешь, во что это вылилось. Так что оставь пожалуйста.

— Это крайняя, извращённая сторона того же инстинкта! — настаивала я. (Он поморщился.) — И, потом, может Ника права? Может быть, действительно всё обойдётся. Речь всё-таки идёт о её здоровье. Может быть, она чувствует то, что никакими анализами определить невозможно.

— Это позиция слабых — отрицать очевидные факты, — сказал Арсений. — Я больше верю в реальные показатели анализов, чем в чьи бы то ни было ощущения. И если её можно спасти, то только применив все последние достижения медицины в этой области.

— Чего ты ждёшь в этой ситуации конкретно от меня?

— Ей, перед второй, главной операцией, срочно нужна химиотерапия. Она отказывается наотрез. Из-за беременности. Не поддаётся ни на какие ультиматумы врачей. Ни на мои уговоры.

— Ты думаешь, она послушает меня?

— Не знаю. Я в отчаянии. — Он прикусил губу, видимо, чтобы сдержать слёзы. — Может, ты найдёшь аргументы, которые на неё подействуют? Которых не нашёл я?

Это был крик отчаяния. Попытка уцепиться за соломинку. А у меня, как видимо и у всех нормальных людей в момент трагического известия, сработал тот же самый инстинкт самозащиты — сначала не поверить страшным фактам, а потом попытаться их передёрнуть. Мне нужно было время, чтобы переварить всё услышанное. Чтобы понять, какой ад сейчас творится в душе Арсения. И, к тому же, я не представляла, что могу сделать в этой ситуации? И нужно ли? А вдруг, действительно всё обойдётся? В такие моменты гораздо удобнее быть «слабой».

На следующий день была суббота, и мы решили поехать погулять в парке Сан-Клу, который находился практически напротив моей булонской квартиры. Вчетвером, вместе с Машкой, которой договорились ничего не рассказывать ни о болезни, ни о беременности Ники.

Была середина октября. День выдался удивительно солнечным для этого времени года. Всё полыхало красками. Парк с его каскадами, фонтанами и ошеломляющей цветовой гаммой листвой; осеннее красноватое солнце, просвечивающее через голубовато-розовую дымку воздуха, и панорама города-мечты, просматриваемая с террасы парка почти до Монмартра. И даже белые статуи греческих богов и богинь удивлённо взирали на это, последнее перед долгой зимой, буйство красок.

Мы гуляли по дорожкам этого лесопарка, щедро начинённого персонажами нескольких веков французской истории, а также наших знаменитых соотечественников, разглядывали отдыхающих с детьми и собаками и светски перебрасывались ничего не значащими фразами.

Я никогда ещё не видела Нику такой красивой, как в этот день. Она немного похудела, чуть округлившийся живот был заметен только очень внимательному или заинтересованному глазу, была бледна, но в её облике появилось нечто воздушное, неземное, как в мадонне, внемлющей ангелу, принесшему благую весть, с картины итальянского кватроченто. Взор её, казалось, был повёрнут внутрь себя, как будто она всё время к чему-то прислушивалась, движения стали более плавными, а тембр голоса на порядок ниже — и в нём появилась магическая хрипотца. Она улыбалась чуть таинственной улыбкой, как человек, знающий нечто, скрытое ото всех остальных, но не собирающийся ни с кем этим делиться. И всё время держала Арсения за руку, как бы опасаясь потерять этот физический контакт даже на мгновение.

Глядя на них в этот день, я думала, что моя безнадёжная погоня за совершенством завершилась наконец победой. Невозможно было поверить, что эти двое существовали когда-то отдельно. При этом разговаривали они между собой мало, обменивались короткими взглядами и обрывками фраз ведущегося между ними постоянно какого-то главного разговора.

Со мной и Машей она была чрезвычайно приветлива, но, в то же время, вела себя несколько отстранённо. У Машки, которая не умела ещё скрывать своих чувств, на лице появилось выражение растерянности, смешанного с лёгкой обидой. Она так ждала встречи со «своей» Никой! Так надеялась на продление их летнего сообщничества! И вдруг эта непонятная отстранённость!

Ника, почувствовав это, оторвалась наконец от Арсения, обняла Машку за плечи и удалилась с ней по маленькой дорожке в сторону от фонтана, вокруг которого мы в этот момент гуляли.

— Ну, конечно, — сказала я, — Ника не преминет поделиться с ней своей радостью. Ты ведь наверняка её не предупредил.

— Нет, — честно признался Арсений.

Мы помолчали.

— Послушай, — начал он неуверенно, — ты случайно не знаешь, что это за история… в Киеве… с какой-то Таней?

— Понятия не имею. А в чем дело?

— Робин как-то упомянул. Но она отказывается на эту тему говорить. Как если бы у неё было, что от меня скрывать.

— Ну, так спроси у Робина.

— Мне кажется, что это было бы нечестно по отношению к Нике… Если она действительно хочет от меня что-то скрыть…

В этот момент мы увидели несущуюся нам навстречу Машку.

— Ура!.. — кричала она, размахивая своим красным шарфом, как знаменем. — У нас будет ребёнок!..

Про Никину болезнь она в тот день так ничего и не узнала.