Барон на дереве - Итало Кальвино

Козимо наконец-то стал замечать, что время летит, особенно когда глядел на Оттимо-Массимо, который начал стареть и уже больше не бросался вслед за стаей гончих, преследовавших лису, не пытался завести немыслимую любовную интригу с овчарками или догами. Целыми днями он лежал, словно ради того, чтобы приподнять брюхо от земли на столь крохотное расстояние, не стоило утруждать лапы. Растянувшись во всю длину под деревом, на котором сидел Козимо, пес подымал усталый взгляд на хозяина и тихонько помахивал хвостом. Козимо испытывал постоянное неудовлетворение. Быстротечность времени вызывала у него смутную досаду на то, что жизнь проходит в бесцельных скитаниях по деревьям крохотной Омброзы. Ни книги, ни охота, ни мимолетная любовь — ничто не доставляло ему теперь полной радости. Он сам не знал, чего хочет; охваченный слепой яростью, он молниеносно взбирался на верхушку самых нежных и тонких деревьев, словно ища другие деревья, растущие на вершине первых, чтобы взобраться и на них.

Однажды Оттимо-Массимо повел себя как-то странно. Казалось, он учуял весенний ветерок. Он поднимал морду, нюхал воздух и снова опускал ее на лапы. Дважды он подымался и снова укладывался под деревом. Внезапно он вскочил и побежал. Теперь он бежал медленно, с трудом и то и дело останавливался, переводя дыхание. Козимо следовал за ним по ветвям.

Огтимо-Массимо свернул на лесную дорогу. Как видно, он отлично знал, куда держит путь; время от времени останавливался, мочился и, высунув от усталости язык, отдыхал, поглядывая на хозяина, но вскоре решительно устремлялся дальше. Теперь он уже забрался в малознакомые, вернее, совсем неизвестные Козимо места, примыкавшие к охотничьему заповеднику герцога Толемаико. Герцог был дряхлый старик и Бог весть с каких пор не ходил на охоту, но в заповедник ни один браконьер не смел сунуть носа, ибо его охраняло множество бдительных сторожей, и Козимо, уже успевший познакомиться с ними, предпочитал держаться подальше от этих мест. Сейчас Оттимо-Массимо и Козимо углублялись в заповедник герцога Толемаико, но ни собака, ни ее хозяин не собирались выкуривать из нор драгоценную дичь. Такса бежала по лесу, следуя какому-то таинственному призыву, а Козимо, сгоравшему от любопытства, не терпелось узнать, куда это устремилась собака.

Но вот Оттимо-Массимо добрался до опушки леса, за которой начинался луг. Два каменных льва на пьедесталах держали щит с герцогским гербом. Отсюда, по-видимому, начинается парк или сад старого Толемаико, решил было Козимо. Но нет, здесь не было ничего, кроме двух каменных львов и огромного луга позади них, луга, поросшего низенькой зеленой травой, в самом конце которого можно было различить черные силуэты дубов. Небо над лугом было подернуто легкой дымкой облаков. Ни единая птица не нарушала молчания.

Один вид этого бескрайнего луга привел Козимо в растерянность. Ему, жившему среди густой растительности Омброзы, уверенному в том, что он доберется по деревьям до любого места, достаточно было увидеть перед собой недоступную голую равнину под безбрежным небом, чтобы ощутить головокружение.

Пес ринулся на луг и, словно к нему вернулась молодость, помчался во всю прыть. Козимо с ясеня принялся свистеть и звать его:

— Оттимо-Массимо, назад! Куда ты?

Но тот не слушался и, даже не оборачиваясь, летел и летел по лугу, пока хвост е" го не стал маленькой запятой где-то вдали, а потом и вовсе исчез.

Козимо, сидя на дереве, в отчаянии заломил руки. К исчезновениям и побегам таксы он уже привык, но сейчас собака скрылась на недоступном лугу, и ее побег усиливал испытанную минуту назад растерянность, рождая смутные предчувствия и ожидание чего-то необычного там, за лугом.

Погруженный в свои мысли, он услышал чьи-то шаги у самого ясеня и увидел лесного сторожа, который шел мимо, засунув руки в карманы и насвистывая. По правде говоря, для грозного сторожа герцогской усадьбы у него был слишком благодушный и беспечный вид, но на ливрее виднелись знаки отличия герцогской стражи, и Козимо прижался к стволу. Но беспокойство за Оттимо-Массимо взяло верх, и брат окликнул сторожа:

— Эй, сержант, вы не видели мою таксу?

Сторож поднял голову.

— А, это вы! Охотник, который летает по небу, а собака его стелется по земле! Нет, не видел. Ну, кого вы сегодня подстрелили?

Козимо узнал в стороже одного из злейших преследователей и горячо возразил:

— Что вы! У меня удрала собака, и мне пришлось гнаться за ней до самого луга. Да у меня и ружье-то не заряжено!

Лесной сторож засмеялся:

— О, можете его заряжать и стрелять сколько душе угодно. Все равно теперь!..

— Почему теперь?

— Теперь, когда герцог умер, кому охота охранять его заповедник!

— Вот как, он умер, а я и не знал.

— Умер и похоронен три месяца тому назад. А его наследники от первого и второго брака да в придачу молодая вдовушка вовсю ссорятся между собой.

— У него была третья жена?

— Да, он женился за год до смерти, когда ему было восемьдесят лет, а ей двадцать один или того меньше. С ума он сошел, да и только: она с ним и дня вместе не прожила, лишь теперь стала объезжать свои владенья, да и то они ей не нравятся.

— Как это не нравятся?

— Ну, приедет она, скажем, в какой-нибудь дворец или поместье со всей своей свитой, за ней целый хвост рыцарей тянется, а через три дня все ей кажется уродливым, унылым — она и отбывает. Тут налетает свора остальных наследников, предъявляет свои права и норовит захватить владенье. А она… Раз так, забирайте его! Сейчас она здесь, в охотничьем павильоне герцога, но кто знает, сколько она тут пробудет? Думаю, недолго.

— А где этот охотничий павильон?

— За лугом, в дубовой роще.

— Значит, моя собака туда и удрала.

— Она, верно, бросилась кости искать… Уж извините, но, по-моему, вы, ваша милость, держите ее впроголодь! — Он громко захохотал.

Козимо ничего не ответил, он смотрел на недоступный луг и ждал, не вернется ли такса.

Но в тот день она не вернулась. Наутро Козимо снова сидел на ясене и неотрывно глядел на луг, словно уже не мог обойтись без испытанного вчера смутного волнения.

Такса появилась к вечеру — маленькая точка на лугу, которую лишь зоркий взгляд Козимо смог различить издалека. Точка приближалась, становилась все виднее.

— Оттимо-Массимо! Сюда, сюда! Где ты был?

Собака остановилась, она виляла хвостом, смотрела на хозяина, громко лаяла, точно приглашая Козимо последовать за ней, но потом, как будто вспомнив, что ему не одолеть длиннющий луг, поворачивала назад, делала несколько неуверенных шагов и снова оборачивалась.

— Оттимо-Массимо! Иди сюда! Оттимо-Массимо!

Но такса уже бежала по лугу к дубам и вскоре исчезла вдали. Немного спустя мимо прошли двое лесных сторожей.

— Все ждете собаку, ваша милость? А мы ее видели в павильоне, она там в хороших руках…

— Как так?

— Ну да. Маркиза, вернее, вдовствующая герцогиня, взяла ее себе. Мы ее по старой памяти маркизой называем… так вот, она этой собачке до того обрадовалась, словно всегда была ее хозяйкой. Позвольте вам заметить, ваша милость, эта собака нежное обращение любит. Теперь она нашла место, где потеплее да посытнее, и там останется.

И оба сторожа с ехидной ухмылкой пошли дальше.

Оттимо-Массимо больше не возвращался. Козимо целыми днями сидел на ясене и следил за лугом, точно в нем было воплощено что-то давно мучившее его — само понятие отдаления, недостижимости, ожидания, которое может длиться дольше, чем сама жизнь.

XXI

Однажды Козимо смотрел вдаль со своего неизменного ясеня. Луч яркого солнца упал на луг, и тот из светло-зеленого мгновенно стал изумрудным.

Внизу, в черноте дубовой рощи, заколыхалась листва, и на луг вылетел конь. На скакуне в богатом седле сидел наездник, одетый в широкий черный плащ; хотя нет, это не плащ, а юбка, и несется на коне, отпустив поводья, не наездник, а белокурая амазонка.

У Козимо часто забилось сердце: в нем родилась надежда, что наездница приблизится настолько, что он увидит ее лицо и оно окажется прекрасным. Но, кроме надежды увидеть незнакомку и рассмотреть ее красоту, у него появилась еще одна, тесно переплетавшаяся с первой: ему хотелось, чтобы эта лучезарная красота воскресила давнее полузабытое воспоминание, от которого остались только контуры и краски, а еще лучше — чтобы воспоминание стало чем-то видимым, материальным.

Он с нетерпением ждал, когда наездница промчится по краю луга мимо него и мимо двух возвышавшихся, как башни, каменных постаментов со львами. Вскоре это ожидание стало просто мучительным, ибо он заметил, что амазонка пересекает луг не прямо, а по диагонали и, значит, через минуту вновь исчезнет в лесу.

Он уже почти потерял ее из виду, когда она резко повернула коня и вновь поскакала через луг, пересекая его так, что непременно должна была чуть ближе подъехать к Козимо, но затем все-таки исчезнуть на той стороне, за лесом.