спящая красавица - Дмитрий Бортников

Она бредила. Стон. Ее стон. Такой горловой, да! у меня мурашки по голове бегали! Такая головная боль, она после лежала три дня, приходя в себя. Это не слова. Нет. Так и было — она возвращалась в себя. Она так далеко уходила за время боли. А потом — обратно.

Приходил врач и давал больничный. Она смотрела в потолок. Врач пожимал плечами, как гость, которого не узнают. Да. Мать, сжав зубы, что-то говорила...

Все нормально, все пройдет, она сама все знает, да, все сама. Всегда сама. Врач собирал манатки, как на пожаре. Как в зоопарке, где открыли клетку льва! Он пятился к выходу! Мать могла его побить. Ударить! Он это чуял! У врачей тоже есть — нос! Они знают, когда надо смываться! Когда дело плохо!

Мать поднималась на локте. Она смотрела в окно, на нас. «Ушел?» — говорили ее глаза. Мы кивали, кивали, да-да, всё. Она со стоном падала, и мы мчались с Ольгой за водой.

Мы только воду носили. Молча. Ни единого шороха! У матери в такие моменты мозг был наружу! Он пульсировал!

Я смотрел на нее. Незаметно. Ти-ихо-о-онько тянул занавеску, и она — там. Она была такой одинокой, совсем одна. Такая большая боль. Облако боли, гроза боли... Мухи во дворе причиняли ей муку! Падение листьев. Ветер, играющий с занавеской! Всё! Любое движение! Шорох! Нам надо было исчезнуть! Дать ей покой! Ее мозгу. Ее сердцу.

Но эти приступы начались позже. Сначала — нет. Сначала — все было впервые. Так неожиданно, свежо...

Это потом только начались приливы и отливы! Слезливость. Она стала хныкать! Откуда я знал, что это климакс? Да я вообще не обязан был ничего знать! Ничего!

А тут слезы! Постоянно! Стоило повернуться спиной — и начиналось! Рыданья!

«Не хочется есть... Пойду на речку... » И снова вагоны слез! Баржи вздохов!

«Вот и ты! И ты! Вы все меня ненавидите! Я мешаю жить! Да?! Скажи, да или нет!»

И погнали пчел в Одессу! Да если б пчел, а то КамАЗы причитаний! Это была не просто стена плача! Это была Великая китайская стена жалоб! Да если б я знал... Да если б я знал, откуда здесь уши растут... А так... На нашем дворе даже куры плакали! Петух выплакал все глаза! Какое тут топтать жен! У него гребешок стал прозрачный! Вокруг была печаль! Мы все варились в этом жирном бульоне ее грусти.

Наступила вечная осень. Сентябрь без конца и края! Как мы все выплыли на серединку сентября, так и зависли! Полнейший серый штиль! Какие тут сезоны? Даже если и была зима, я ее не заметил!

Полусон. Непонятность. Капризы. Загадочность течения женских соков. Вся природа была в климаксе! Эта чертова грусть была разлита повсюду! Это была плохая сказка! Если б на всю деревню нашла куриная слепота, я бы не удивился! Даже земля вздыхала! Я не вру! Даже вода в колодце стала соленой!

Это был один гигантский прилив. Я, Ольга и даже дядя стояли по самую нижнюю губу в этом океане! У нас не было плота! Если б мы знали заранее — позаботились бы! Не стали бы хлебать этот жирный грустный бульон!

Но все это еще предстояло. А пока были тысячи сумерек. Лес. Мои черные зрачки разбухли! Как от гашиша! Они сейчас лопнут! И спина матери впереди.

Подготовка. Корзинка. С такими уже никто не ходил. Я видел — в такие мужики кидают гвозди, шурупы. А мать ходила. Именно с ней. С одной и той же. Да. Туда она складывала хлеб и колбасу. Воды мы наберем в роднике. Она знала родник.

Мы входили в лес, как в загадочный дом. Как в замок. Тени, тени... Вдруг — свет и запахи... Много запахов. Да. Качание осин, рябины, акации. Шуршание ветра... и травы, прикосновение прохладных листочков к щиколоткам. Мы входили все глубже. Еще и еще. И лес закрывался за нами. Мать шла впереди. Задумчивая. Она в лесу преображалась. Она становилась другой.

Случалось, мы поворачивали обратно. Прямо перед воротами леса! Мать чувствовала что-то, и мы поворачивали! Два часа впустую! Ну и что! Так было надо. Она ничего не объясняла! Вдруг остановится, поднимет голову, да, потом склонит ее... Будто прислушивается. А потом кивнет и поворачивает обратно. И опять жара, и опять под палящим солнцем. Домой. Туда... Два раза было еще смешней! Мы так повернули, и, уже дойдя до горы, за которой деревня, неотвратимый спуск домой, она снова остановилась и вдруг: «Все, стоп! Обратно. Теперь — обратно!» И мы снова шли к лесу. В этом что-то было... Это была невидимая жизнь. Знаки. Предчувствия. Мать прислушивалась. Да. Всегда, стоило нам собраться в лес! Это были другие законы. Другой язык, другие страны.

Бо'льшую часть дороги мы шли молча. Я смотрел под ноги. По пыльной дороге мимо зреющих колосьев. Золотая волосатая рожь... Такая золотая! Чувствительная... Потом — подсолнухи, грязные от дождей. Кусты ежевики, охраняющие границу, за которой — лес.

Из ослепительного солнца мы входили в зной и тишину. Как в темный замок. Здесь было еще жарче! Мать оборачивалась. Она проверяла, есть ли я. Меня это так трогало, что я иногда не сдерживался и начинал реветь! В голос! Она смотрела внимательно, как чужая, а потом подходила и обнимала. Наверное, именно в этот момент я проникал в нее, и уже дальше она несла меня в себе. Я становился как семя в желудке птицы. Я был бесстрашен у нее внутри.

Мы шли все медленней. Мать поднимала сухую ветку для посоха. Каждый раз в новом месте и каждый раз разную. Мы шли по тропинке, а потом в каком-то месте сворачивали. Неслышно, в одной ей известном месте. Да. Отодвигая дырявые огромные лопухи, все дальше и дальше входили в тишину.

Она что-то бормотала. Поднимая осторожно листья чистотела, она показывала мне. Тонкие молодые стрелки какой-то травки. «Через неделю будет готова».

Она поднимала глаза к небу, к вершинам деревьев. Читая знаки, запоминая место. «Мы вернемся через месяц. Ни днем раньше, ни днем позже. В тот же час».

Сумеречные травы. Совсем другие травы... «Это зверобой. Нет. Не это, а рядом. Да. Вот... Их три вида. Шершавый. Изящный. Пятнистый. Да. Пятнистый. А вот этот... Так... Пятнистый». Мы проходим дальше. Это ее не интересует.

«Так. Стоп. Это ноготки. Ты их знаешь... Календула. При обморожениях. И порезах... Это хорошо».

У нас никто таких не сажал. Мать садится и перебирает оранжевые цветки. Она их ощупывала, потом, потерев пыльцу, нюхала кончики пальцев.

«Ладно. Пошли. Еще рано. Еще тень. Они должны потерять немного влаги. Еще немного... »

Мы шагаем. Мать показывает пустырник. Это пустырник — сердечный.

«Хорошая травка. Только с ней осторожно надо... Замедляет сердечный ритм... »

Пижму я сам знаю. Мать останавливается. «А вот к этой вообще не подходи — она от глистов. А вот если перепить — паралич! Твоя бабка так собаку лечила. От глистов. Она знала как. А я не очень люблю эту траву. Да и не очень знаю».

Пижма. Цикорий. Бадьян. Гусиная травка. Ясноглазка. Белена. Дурман-трава... Белена черная. Пушистая... Мы высасывали из фиолетовых цветочков сладкий сок. Пацанами. Нам было хорошо! Еще бы! Наши зрачки распухали! И дышать! Дышать было легко! Даже не надо вдыхать! Кислород сам входит... Так потом легко становилось! Мать сразу понимала, в чем дело. Мои бешеные глаза! Огромные! Как у влюбленного барана! Я видел все как в увеличительное стекло. Как в сильных, супермощных очках! И спать... Очень хотелось спать. Один раз я так обожрался, что уснул, а меня вырвало! Меня полоскало, а я спал, как крот! Пацаны будили-будил и, потом они испугались и побежали за матерью. Она меня нашла и, разжав рот, вложила маленький гранат. Крестьянский брильянт. Раньше это была сережка. Она осталась без пары. Мать вынула камешек из оправы и клала мне его в рот, когда я не мог заснуть. Он действовал и чтобы проснуться. Как она не боялась, что я его проглочу?

В тот раз я очнулся от ледяной воды. Мать притащила меня к речке и отмывала. Она была вся в моей рвоте! С ног до головы! Даже платок! Она была серьезна. Она не сказала ни слова. Только нажала мне за ухом, и я выплюнул темно-красный камешек. С тех пор я обходил эти фиолетовые цветочки...

Я говорил пацанам: не надо, не надо... А они сосали и не слушали, махали рукой на меня. Все медленней, все тише... Они ложились в теньке. Клонились все ниже и ниже к траве... Это было так красиво... Трое. Они спали. Их лица. Они были так спокойны. Даже лицо Костыля... Я садился рядом. Мне не было скучно. Я смотрел на их лица. Такие спокойные, такие разгладившиеся... В них было что-то необыкновенное. Это были лица не просто спящих мальчишек. Они грезили... Они улыбались. Они распространяли вокруг себя чувство бесстрашия. Так открыто... Они были похожи на убитых. На умерших сладкою смертью...

Иногда я сам специально приводил их на эту поляну. Да. Чтоб они уснули. А сам я смотрел на их лица, на руки раскинутые... Смотрел бесконечно, не мигая, будто усыпляя их еще крепче, еще глубже... В своих грезах они потягивались, поднимали медленно руки, со стоном, со сладким звуком. Они перебирали невидимые струны... Я сам впадал в полусон.

Вот стоит приказать им, и они встанут! Шепотом тихо сказать им: «Встаньте! Встаньте... » И они все трое начнут подниматься... С закрытыми глазами... Да. Как спящие воины...