Абель — Фишер - Николай Долгополов

— Я этим съездам внимания бы такого не придавала. При чем здесь этот съезд и людская сущность? По-разному относились. Очень и очень по-разному. Меня это, признаться вам, поразило. Нет, шокировало. Сотрудники управления, где работал папа, — народ не пугливый. Все знали, на что шли. Тут никаких дипломатов не было и зелененькие паспорта бы не помогли. И здесь даже не трусость вылезла, не страх, все-таки не 1937-й, а какие-то гадливые чувства. Исчезли несколько знакомых, некоторых я даже друзьями считала. Они изредка после папиного отъезда и дома у нас бывали, и 11 июля, и 8 октября (дни рождения полковника и самой Эвелины. — Н. Д.) позванивали. И вдруг — молчок. Звоню и понимаю, что «попала не туда».

— Может, на Службе так порекомендовали?

— Не думаю, не уверена — на Службе-то как раз в это время к нам особое внимание. Хотя, кому-то, кто знает, и порекомендовали? Но все равно же нормальные люди разных званий общались. А те, на пять лет исчезнувшие, когда отец вернулся: «Ой, Вилли, привет!» Никого не осуждаю, но отцу все рассказала, и хотя он к этому отнесся сдержанно, по-философски, я старалась, чтоб эти люди у нас дома не появлялись.

— Понимаю, что наивно, а спросить осмелюсь. Когда ваш отец сидел в тюрьме, вы принимали какое-то личное участие в его судьбе?

— Мы писали письма. С самого начала, еще до ареста Пауэрса, шли они через Международный Красный Крест. Папино начальство все это непонятно как, но организовало. Они вообще в тот период нас поддерживали — и не только морально.

— Вы с мамой обращались к нему по-русски?

— Через Красный Крест — я сразу по-английски, а маму переводила. Сначала у папиных руководителей возникли сомнения: вдруг подстава, то есть кто-то чужой. И мы с их одобрения вставляли факты, которые никому кроме членов нашей семьи известны быть даже теоретически не могли. Убедились, что отвечает точно папа, да и почерк его — четкий, для нас понятный.

— А правду ли писали американские авторы, когда утверждали, будто полковник даже из тюрьмы передавал некие секретные сведения?

Эвелина задумалась. Присутствовавший при разговоре полковник из управления, где когда-то служил ее отец, покачал головой. Но ответ его вполне удовлетворил:

— Это мы сообщали папе нужную информацию — в форме несколько завуалированной. Тяжело все это давалось. И мы, и люди из папиной Службы переживали, что фразы эти, как бы мы ни старались, выпадают из общего стиля. И уже после возвращения отец подтвердил, что некоторые, видимо, нужные ему строчки было не разобрать — вымарывала американская цензура. Но кое-что все равно проходило.

— Сотрудники ФБР нашли ваше к отцу письмо. И часто цитировали, уверяя всех и себя тоже, что шифровка: «Дорогой папа, поздравляю тебя с днем рождения. Огромное спасибо за посылку, которую ты нам прислал. Папа, дорогой, как мне тебя не хватает». Видимо, зацепились за присланную посылку.

— Уж не знаю, за что они там цеплялись. Но это было как раз посланное через Службу письмо, отправлено еще до ареста. Одно из многих. По-моему, прислал нам что-то из вещей. И мы благодарили — вот и вся секретность.

— А на тех самых ваших с мамой письмах с какими-то фразами участие в разведиграх закончилось?

— Ну, подумайте сами, какое активное участие мы могли принимать? В период суда было по-настоящему страшно. Могли и… А через некоторое время затеялась переписка с адвокатом из ГДР, по-моему, Фогелем, кажется, Вольфгангом. Тут уж писалось все в определенных рамках, без вольностей.

— А то письмо президенту США Кеннеди действительно писала ваша мама?

— Письмо писалось так, как очень часто пишутся многие письма в редакцию. Зато я его переводила: это все-таки да, а мама своим почерком переписала. Но по своей инициативе — никогда бы в жизни. Мы были хорошо воспитаны.

— Тем не менее родственники сидевшего у нас во Владимирском централе летчика Пауэрса к Хрущеву обращались.

— Я не думаю, что и в другом государстве семья, оказавшаяся в нашем положении, могла бы действовать самостоятельно и лихо. Такова система этой службы. Иное — только в художественной литературе.

— В те четыре с лишним года, что отец провел в тюрьме, вы верили в его возвращение?

— Чисто на уровне веры — да.

— А какие чувства к человеку, который отца предал?

— Я его вычислила. Когда папа в 1955 году приезжал на отдых, он говорил: «У меня две заботы: добиться, чтоб отозвали одного очень больного сотрудника и другого, который беспробудно пьет». Заболевшего, по-моему, отозвали. А второй волновавший отца человек его выдал. Какое отношение к предателям? Ведь даже на бытовом уровне предательство — подлость.

— Когда отец вернулся, он рассказал вам, как все это было?

— У нас было много других тем для разговоров. Мыс ним вместе занимались шелкографией, фотографией, печатали, проявляли, рисовали. Вот об этом у нас и были постоянные разговоры. Он меня учил: любое увлечение должно быть на достойном уровне. Отец мог часами стоять и смотреть, как нам печник кладет печку. Если садовник, печник или художник был хорошим профессионалом, то одно наблюдение за ним доставляло ему удовольствие.

— У вас несколько раз вырывалось, что в семейных делах отец был человеком вспыльчивым.

— Да, сложным.

— Но читаешь книги о нем, беседуешь с соратниками — и везде: «спокойный, выдержанный, уравновешенный».

— Как вы не понимаете? Это был выход — дом, семья, родные. Он страшно любил мать. Но даже ухаживание его было очень своеобразным. Являлся к ней каждый день и в определенный час: мама начинала дрожать, потому что тогда страшно его боялась. Приходил и спрашивал: «Сколько часов, Эля, вы занимались сегодня на инструменте?» И если мамин ответ не удовлетворял, говорил: «Садитесь играть». Доставал газету и по часам следил, чтобы мама занималась сколько положено. До войны, как раз когда отца уволили из органов, мама много гастролировала, ездила по стране. Играла в оркестре детского театра после приезда из той, второй командировки. После войны — арфистка в оркестре цирка на Цветном бульваре. В 1951-м ее уволили.

— За что?

— За честность. Мама громко выступила против финансовых махинаций директора цирка. Пришлось уйти. Продала инструмент и с тех пор больше не работала.

— У вашего отца было много друзей?

— Как вам сказать… Насколько я понимаю, когда отец вернулся в 1962-м после четырнадцати лет отсутствия, стариков, которых он знал, осталось мало. А с довоенных времен почти никого: все в отставке или поумирали. Однажды случайно у Лубянки встретил Кренкеля. Помните, был такой знаменитый полярный радист? Они с папой служили еще в двадцатых годах в радиобатальоне. Кренкель спросил: «Ты что здесь делаешь?» И отец ответил: «Работаю музейным экспонатом». Восстановилась дружеская связь. Очень хорошие отношения были с Кононом Молодым.