Полина; Подвенечное платье - Александр Дюма

– Да, верю, – тихо ответила мне Полина, – потому что было бы неблагодарностью с моей стороны сомневаться в ваших чувствах. Любовь ваша ко мне была так нежна и так возвышенна, что я могу говорить о ней не краснея, как об одной из добродетелей ваших… Что касается большего счастья, на которое вы надеетесь, Альфред, я не понимаю его… Наше счастье, я уверена в этом, зависит от непорочности наших отношений; и, чем более странным и ни на что не похожим становится мое положение, чем больше я освобождаюсь от обязанностей своих по отношению к обществу, тем строже я сама должна быть в их исполнении…

– О! Да… да, – сказал я, – я понимаю вас, и Бог наказал бы меня, если бы я осмелился когда-нибудь сорвать хоть один цветок с мученического венка вашего! Но может же, наконец, случиться происшествие, которое сделает вас свободной. Сам образ жизни графа, – извините, что я обращаюсь к этому предмету, – подвергает его опасности больше чем что-либо иное…

– О! да… да, я это знаю… Верите ли, я никогда не открываю журналов и газет без содрогания: меня пугает мысль, что я могу увидеть имя, которое носила, упомянутое в связи с каким-нибудь кровавым процессом, против человека, которого называла мужем, обреченного на бесчестную смерть… И в этом случае вы говорите о счастье, предполагая, что я переживу его?..

– О, сначала… и прежде всего, Полина, вы останетесь не менее чисты… Чисты, как самая обожаемая женщина… Он ведь и сам упрятал вас так, что ни одно пятно, ни одна капля крови не смогла бы пасть на вас… Но я не об этом хотел говорить, Полина! В нападении среди ночи, в какой-нибудь дуэли граф может встретить свою смерть… О, это ужасно, я знаю, не иметь другой надежды на счастье, кроме той, что вытечет с кровью из ран этого человека, вылетит с его последним вздохом!.. Но разве для вас самой такое завершение не будет благодеянием случая… забвением… даром Провидения?..

– Что же тогда? – едва слышно спросила Полина.

– Тогда, Полина, человек, который без условий сделался вашим покровителем, вашим братом, не будет ли он иметь прав на другое звание?..

– Но этот человек подумал ли о той обязанности, которую ему придется взять на себя, принимая это звание?

– Без сомнения, и он видит в нем залог счастья…

– Подумал ли он, что я изгнана из Франции, что смерть графа не положит конец этому изгнанию и что бремя, которое я несла при его жизни, я должна нести и в память о нем?..

– Полина, – сказал я твердо, – я подумал обо всем. Год, который мы провели вместе, был счастливейшим в моей жизни. Я уже говорил вам, что ничто не привязывает меня к одному месту… Страна, в которой вы будете жить, станет моей отчизной.

– Хорошо, – ответила мне Полина нежным голосом, который больше, нежели любое обещание, укрепил все мои надежды, – возвращайтесь, сохранив эти чувства: положимся на будущее и вверим себя Богу.

Я упал к ее ногам и поцеловал ее колени.

В ту же ночь я оставил Лондон, к полудню прибыл в Гавр, почти тотчас взял почтовых лошадей и в час ночи был уже у своей матери.

Она была на вечере с Габриэль. Я узнал где – у лорда Г., английского посла. Я спросил, одни ли они отправились на этот вечер; мне ответили, что за ними заехал Гораций. Я наскоро переоделся, бросился в кабриолет и приказал ехать в резиденцию посла.

Прибыв, я обнаружил, что многие уже разъехались. Залы начали пустеть, однако в них было еще достаточно народа, чтобы я мог пройти никем не замеченный. Вскоре я увидел своих мать и сестру: одна сидела в кресле с присущим ей невозмутимым спокойствием, другая танцевала, веселясь как ребенок. Я остановился у двери, чтобы не привлекать внимания; впрочем, я искал еще третьего человека, предполагая, что он должен быть где-то поблизости. В самом деле, поиски мои оказались недолгими: граф Гораций стоял, прислонившись к противоположной двери залы, прямо напротив меня.

Я узнал его с первого взгляда; это был тот самый человек, которого описала мне Полина, тот самый незнакомец, которого я видел при свете луны в аббатстве Гран-Пре. Таким я его себе и представлял: бледное и спокойное лицо, белокурые волосы, благодаря которым он казался моложе, черные глаза, в которых выражалась вся его странная и неоднозначная натура, наконец, складка на лбу, которую, за недостатком угрызений совести, должны сделать глубже заботы.

Габриэль, окончив кадриль, стала подле матери. Я тотчас попросил слугу сообщить госпоже Нерваль и ее дочери, что их ждут в передней. Мать моя и сестра вскрикнули от радости, увидев меня. Мы были одни, я крепко обнял их. Мать моя не верила ни глазам своим, смотревшим на меня, ни рукам, прижимавшим меня к сердцу. Она не ожидала, что, получив ее письмо, я приеду так скоро. В самом деле, вчера в это время я был еще в Лондоне.

Ни мать моя, ни сестра и не думали возвращаться в танцевальную залу; они попросили свои манто, надели их и приказали лакею подать карету. Габриэль шепнула несколько слов на ухо матери.

– И правда! – воскликнула последняя. – А как же граф Гораций?..

– Завтра я нанесу ему визит и извинюсь перед ним, – ответил я сухо.

– Но вот и он! – сказала Габриэль.

В самом деле, граф, заметив, что дамы покинули залу и не возвращались, отправился разыскивать их и нашел готовыми уехать.

Признаюсь, по моему телу пробежала дрожь, когда я увидел этого человека, подходившего к нам. Моя мать заметила, как судорожно сжались мои руки, увидела мой взгляд и инстинктивно почувствовала опасность еще прежде, чем один из нас успел произнести хоть слово.

– Извините, – обратилась она к графу, – это сын мой, которого мы не видели целый год! Он только что приехал из Англии.

Граф поклонился.

– Буду ли я один, – сказал он приятным голосом, – жалеть об этом возвращении, так как лишен счастья проводить вас?

– Вероятно, – произнес я, едва сдерживаясь, – потому что там, где есть я, ни мать моя, ни сестра не имеют нужды в другом кавалере.

– Но это же граф Гораций! – сказала с живостью моя мать, обращаясь ко мне.

– Я знаю этого господина, – ответил я голосом, которому старался придать оттенок высокомерия, даже презрения.

Я почувствовал, как задрожали мать моя и сестра; граф Гораций ужасно побледнел однако, ни одним жестом, ни единым словом не выдал своего волнения. Он увидел страх моей матери, и с учтивостью и почтением, о которых и сам я, возможно, не должен был забывать, поклонился и вышел. Мать моя с беспокойством следила за ним взглядом, потом, когда он скрылся, воскликнула:

– Поедем! Поедем! – И увлекла меня к крыльцу.

Мы сошли с лестницы, сели в карету и приехали домой, не обменявшись ни одним словом.

XV

Однако легко понять, что сердца наши переполняли разные чувства; моя матушка, едва приехав, сделала знак Габриэль удалиться в свою комнату. Та подошла ко мне, бедное дитя, и подставила свой лоб, как делала это прежде; но стоило мне поцеловать ее и прижать к груди, как она залилась слезами. Я посмотрел на нее, и взгляд мой проник в глубины ее души. Мне стало жаль ее.