Полина; Подвенечное платье - Александр Дюма

Полина думала открыть свою тайну матери и, будучи мертвой для целого света, быть живой для той, кому обязана жизнью. Я поддерживал ее в этом желании, правда, не особенно решительно – потому как это лишило бы меня положения единственного ее покровителя, которое делало меня счастливым за неимением других званий. Полина, подумав, отвергла эту мысль, к величайшему моему удивлению, и, несмотря на все мои просьбы, не захотела открыть причину своего отказа, сказав только, что это опечалит меня.

Так протекали наши дни: для нее – в меланхолии, в которой иногда была своя, особенная прелесть, для меня – в надежде, если не в счастье, потому как я видел, что Полина день ото дня становится мне ближе. Сама того не замечая, она дарила мне едва уловимые, но бесспорные доказательства перемен, в ней происходивших. Если мы оба были чем-то заняты: она сидела за каким-нибудь вязаньем, я – за акварелью или рисунком, случалось часто, что, подняв на нее глаза, я встречал ее пристальный взгляд; если мы гуляли вместе, сначала она опиралась на мою руку, как на руку постороннего, но через некоторое время, от слабости или забываясь, она стала теснее прижиматься к моей руке; если я ходил куда-нибудь один, то, возвращаясь домой, еще издали замечал ее у окна, глядевшую в ту сторону, откуда, как она знала, я должен был появиться. Все эти мелочи, которые могли быть просто признаками установившейся между нами непринужденности или последствиями продолжительного знакомства, казались мне обещаниями будущего счастья. Я был признателен за них и благодарил Полину в душе, не смея высказать этого на словах: боялся, она заметит, что в наших сердцах расцветает чувство более глубокое, нежели братская дружба.

Мои рекомендательные письма сослужили хорошую службу: живя в уединении, вынужденные избегать светских раутов, мы все же время от времени принимали гостей. Среди наших знакомых был молодой медик, который за последние три-четыре года заслужил высокую репутацию в Лондоне благодаря своим глубоким познаниям в области органических заболеваний. Всякий раз, навещая нас, он смотрел на Полину с серьезным вниманием, всегда вызывавшим во мне некоторое беспокойство. В самом деле, эти свежие и прекрасные краски юности, которые прежде играли на ее лице и отсутствие которых я приписывал горести и утомлению, не появлялись с той самой ночи, когда я нашел ее умиравшей в подземелье; когда же румянец внезапно выступал на ее щеках, то придавал ей лихорадочный вид, беспокоивший меня больше, нежели бледность. Иногда случалось, что внезапно и без видимой причины Полину одолевали спазмы, доводившие ее до беспамятства, и в течение нескольких дней после таких припадков она была погружена в глубочайшую меланхолию. Наконец, приступы стали возобновляться все чаще и со все возрастающей силой, и однажды, когда доктор Сорсей посетил нас, я оторвал его от обычных раздумий, в которые он погружался при виде Полины, и взяв за руку, повел в сад.

Мы обошли несколько раз маленькую лужайку, не произнеся ни слова; потом сели на скамью, на которой Полина рассказала мне свою страшную повесть. Там мы с минуту сидели в молчании; наконец я решился нарушить его, но доктор предупредил мое желание, спросив:

– Вы беспокоитесь о здоровье сестры?

– Признаюсь, да, – ответил я. – И ваш вопрос лишь умножает мои страхи.

– Ей угрожает хроническая болезнь желудка. Не было ли какого-то случая, когда она могла повредить этот орган?

– Она была отравлена.

Доктор размышлял с минуту.

– Да, – наконец произнес он, – значит, я не ошибся. Я предпишу вам диету, которую она должна соблюдать с величайшей точностью. Что касается исцеления духовного, то оно зависит от вас. Постарайтесь сделать так, чтобы ваша сестрица развеялась. Может быть, она тоскует по родине и путешествие во Францию пошло бы ей на пользу.

– Она не хочет туда возвращаться.

– Поезжайте в Шотландию, в Ирландию, в Италию, куда ей угодно; но я считаю это необходимым.

Я пожал руку доктору, и мы вернулись в дом. Все свои предписания он должен был прислать мне напрямую. Чтобы лишний раз не беспокоить Полину, я собрался, не говоря ей ни слова, ввести диету в наш обычный рацион; но эта предосторожность была напрасной: едва доктор оставил нас, Полина взяла меня за руку.

– Он все сказал вам, не правда ли? – спросила она, печально улыбнувшись.

Я сделал вид, будто не понимаю ее.

– Вот отчего, – продолжала она, – я не хотела писать своей матери. К чему возвращать ей дочь, когда через год или два смерть опять отберет ее? Довольно один раз заставить плакать того, кого любишь.

– Но, – возразил я, – вы заблуждаетесь на счет серьезности своего положения: вы не в духе сегодня и только.

– О! Все еще серьезнее! – ответила Полина с той же приятной и печальной улыбкой. – Я чувствую последствия отравления, мое здоровье сильно расстроено… Но выслушайте меня: я не отказываюсь от надежды! Я хочу жить: спасите меня еще раз, Альфред. Скажите, что я должна делать?

– Следовать предписаниям доктора. Они несложные: простая, но постоянная диета, развлечения, путешествия…

– Куда вы хотите ехать? Я готова.

– Выберите сами страну, которая вам нравится больше.

– Поедем в Шотландию, если хотите, потому что половина пути уже пройдена.

– Хорошо, значит, в Шотландию!

Я тотчас начал готовиться к отъезду, и через три дня мы покинули Лондон. Ненадолго мы остановились на берегах Твида, чтобы приветствовать эту прекрасную реку словами, которые Шиллер влагает в уста Марии Стюарт:

«Природа бросила англичан и шотландцев на остров посреди океана; она разделила ее на две неравные части и обрекла жителей на вечную войну за ее обладание. Только узкое ложе Твида разделяет их, и очень часто кровь двух народов смешивается с его водами: с мечами в руках они уже тысячу лет смотрят друг на друга и угрожают один другому, стоя каждый на своем берегу. Когда бы неприятель ни вторгался в Англию, шотландцы шли вместе с ним; когда бы ни горели от рук врага шотландские города, англичане тоже подносили факелы к их стенам. Взаимная ненависть будет неумолима, и так продолжится до того самого дня, пока единый Парламент не соединит два народа и единый скипетр не будет простираться над целым островом».

Мы въехали в Шотландию. Исследовали, с томиком Вальтера Скотта в руках, всю эту поэтическую землю, которую он, подобно магу, вызывающему духов, населил древними обитателями вкупе с причудливыми и прелестными созданиями своей фантазии. Мы отыскали крутые тропинки, по которым спускался на своем добром коне благоразумный Дальджетти[10]; были на том озере, по которому скользила ночью, как призрак, Белая Дама Эвенела[11]; сидели на развалинах замка Лох-Левен в тот самый час, когда из него убежала шотландская королева; искали на берегах реки Тай огороженное поле, где Торквил[12] молча смотрел, как пали семь его сыновей…