По обрывистому пути - Степан Злобин

— Да раздевайся, чайку попей. Куда спешишь-то! Сама говоришь — не к дежурству. Раздевайся, садись, самоварчик согрею, — упрашивала хозяйка.

— Ах, кума, кума! Ах, кума, кума! — словно слегка отойдя от своего горя, сказала Прасковья. — Погубили мне малого. Вся ведь надежда была на него… Погубили!.. Я ведь думала — к крестному ходит, думала — добрые люди, плохому-то не научат… Бывало, мой фершал-то скажет: «Ох, чую, что не к добру пропадает Володька!» А я ему: «Что ты, Степаныч, у крестного малый. Я, мол, сколько годов уж их знаю — хорошие люди!» Ан вот и стряслось. В ловушку вы мне заманили Володьку!

— Да что ты грешишь, Прасковья! Как тебе не срамно! Ведь брата Степку-то взяли, Никишку-то Головатова тоже забрали. Как трое они фордыбачились с приставом, так их троих и забрал, окаянный! Степашка-то, мой-то братишка, да этот Никита — они уж и сроду такие, а твой-то Володя — ведь кто бы подумал! Тихоня, серьезный такой, поглядеть-то — разумник, а тут будто с цепи спустили его: на полицию взъелся… Вот всех их троих и забрали!.. А тебе-то срамно говорить про ютанинский дом, что ловушка. Смолоду знаешь нас с Гришей… Парашка с Наташенькой тоже теперь с передачами ходят, куда же и ты. Ты их не встречала?

— Да ветрела сейчас, — махнула рукой Прасковья. — А мне от чужого-то горя не легче!

— Известно, не легче! Да ты раздевайся, платок-то снимай, проходи, мы чайку, — уговаривала хозяйка.

— Ох, Анюта, Анюта, — уже развязывая шаль, говорила Прасковья, — Наталья-то молода, да разумна. «Зачем, говорит, к Ютаниным Лушка заладила шляться, судомойки буфетной дочка? Года три уж отстала от дома, а тут все опять да опять! От нее, мол, все вышло!..»

Тетя Нюра всплеснула руками.

— Наташка такое плетет?! — удивилась она. — Да как ей не стыдно, дурище! Ведь Лушенька крестница мне, как Володя Гришане, такая же крестная дочка!.. Входи, входи, печка топлена, жарко, садись-ка у печки, погрейся с морозу-то… Господи боже! И как у Наташки язык повернулся такое сбрехнуть! Ну хоть жалко Натахе братишку, да девку зачем же марать?!

— Будто бы с приставом знается, — продолжала Прасковья и сухо поджала губы.

— Да сватался к ней — отказала! А он не отстал. Она нам сама про него говорила. Когда бы она сокрывалась, а то ведь сама!

— Парашка так тоже считает, что Лушкино дело, — сурово сказала Прасковья. — Каб знатко…

Тетя Нюра накрыла на стол голубую, еще ее девичьей вышивки, скатерть, расставила яркие чашки, наложила на блюдце варенья, подала вчерашний пирог с калиной и водрузила на расписной поднос медный клокочущий самовар с легким духом березового дымка.

Так, вот именно так сидели они, бывало, лет двенадцать назад. И мало что изменилось в этом уютном и чистом домишке. И вещи словно не постарели: все тот же пузастый комод торчал рыжим сияющим брюхом из спаленки, все тот же масляно-черный посудный шкапчик красовался резными грибами на узористой маковке. Те же венские желтые стулья, как лакированные, блестели, натертые лампадным маслом, а на кругленьком столике в «зале» в голубой, поднебесного цвета высокой вазе топырились бумажные розы и пышные алые пионы…

Хозяйка уже отступалась. В русской печке упревали кислые щи, рядом с вечной соседкой гречневой кашей томилось докрасна молоко от своей коровы. Можно было вздохнуть на полчасика, коротая время с кумой, пока возвратятся из школы ребята и снова начнется мелкий и хлопотливый труд.

— Бог даст, все обойдется, — говорила хозяйка за чаем притихшей и успокоившейся куме. — Пирожка-то ещё, не стесняйся, я два испекла. Не поели. Намедни на механическом тоже забрали двоих, подержали да отпустили. Когда ничего на них нет, так за что уцепиться! Отпустят!.. Обыск-то был у тебя? — понизив голос, спросила она.

— Приходили. Бумагу какую-то взяли в тетрадках. Об студентах каких-то. Из Киева будто прислали ее, а к чему — не пойму!..

— Об студе-ентах?! — с опаской шепнула Нюра и прикусила губу.

— А что? — испуганная переменой ее тона, спросила Прасковья.

— Да будто начальство студентов не любит. А может, и зря говорят… Прошлый год тут студента забрали, так и сослали в Сибирь, слух был — на три года.

— В Сибирь?! Молодого?

— А что же, голубка, в Сибирь! Сибирь хоть не пряник, а тоже там люди живут!.. Молодого, известно: студенты ведь все молодые… Да что горевать-то заранее, бог даст, обойдется! — успокоила снова Нюра.

В это время послышалось, как на крыльце, обивая налипший снег, топочут ноги.

— Ребята уже из школы! — сказала хозяйка, взглянув на ходики. — Да рано чего-то…

Она не успела закончить фразу, как дверь распахнулась, и со свежей охапкой мороза в комнату ворвались звучные, бодрые голоса мужчин:

— Принимай арестантов, хозяйка!

Степан и Никита не раздеваясь вошли из прихожей.

— Степашка! Никитушка! — вскочила Южанина. — Вот только ведь я говорила, что все обойдётся! Вот только минуту назад! Слава богу! — Она закрестилась, как на икону, на подошедшего брата и обняла его.

— Видишь, Никита, как нас встречают — с крестом да молитвой. И приложилась, как будто к святой иконе, — подшутил над сестрой Степан.

— Здравствуй, тётя Паша! — обратился к Прасковье, Степан.

Прасковья улыбалась дрожащими от радости губами, глаза ее засветились слезой, и она обняла его, как родного.

— Слава богу! — сказала она. — Здравствуй, Степушка… Значит, пустили на волю? А я-то исплакалась вся. Уж я-то назад из тюрьмы шла, а Параша с Наташей — туда, вот мне и встретились.

— Да ведь только они-то ушли, как нас и с вещами на волю позвали… Они ничего покуда не знают, — сказал Степан. — Вот мы и к тебе, сестрица, — уж ты приголубь, приласкай нас пока. Дома-то у нас ведь позаперты, — уже раздевшись и присев у стола, обратился к сестре Степан.

— Обедом сейчас накормлю, — суетливо спохватилась Ютанина.

— Нас нынче царь угощал обедом. Обеда казенного хватит. Теперь нам по маленькой поднесла бы на радостях, — ответил ей брат.

— По маленькой не припасла. Кто же знал-то! Сбегай сам, я закуску сготовлю, — с охотой предложила сестра.

Прасковья встала из-за стола.

— Ну, спасибо, Анюта, тебе за чай-сахар, за ласку. Поеду. Володеньку видеть терпенья нету. Я боялась — прямо в Сибирь!

Степан вскочил и с каким-то смущением взял ее за руку.

— Тетя Паша… — с трудом выговаривая слова, сказал он. — Тетя Паша, Володи-то дома ведь нету… Ведь его не выпустили оттуда… Нас только двоих…

— То есть как? — растерянно пролепетала Прасковья. — Как так — только двоих?! Почему?!

— Кто их знает… Нас только двоих…

— Почему же двоих?! — повторила Прасковья, повысив голос, будто допрашивая парней. — Вас, значит, домой, а его — в Сибирь?!

— Да что уж ты, тетя Паша! Там, может, чего-нибудь спросят ещё да отпустят. Зачем же уже так и в Сибирь! — испуганно возразил Никита.

— Может, вечером нынче, — подхватил и Степан.

— Ведь у них как взбредет, — может, завтра! — продолжал Никита, явно смущенный тем, что в радости позабыл о печали Прасковьи.

— Так, стало быть, вам по домам, а Володю держать! — в обиде на товарищей сына, словно от них зависело его выпустить из тюрьмы, заговорила Прасковья. — А Володю держать!.. Да что же вы там за него не вступились?! Ведь из вашего дома, из дома сестры твоей, его утащили в тюрьму. А ты уж и рад, что тебя самого отпустили, — про Во-лодьку и думать забыл! Наплевать, пусть сидит?! — наступала она на Степана. — Пусть сидит, мол, один там за всех, пусть все зло начальство на нем срывает, а ты будешь с бабой спать?! Веселиться?! На радостях выпьешь?! — Нюрка закуску тебе приготовит?! И Лушку, продажную шкуру, опять призовете к себе, и со приставом вместе… Пьёте кровь-то чужую, проклятые!.. Я вас всех осрамлю и прославлю со приставом вашим и с Лушкой, с ловушкой… Пусть вашего дома Горобцовых — Ютаниных все как чумы страшатся!..

Голос Прасковьи сорвался. Она дрожащими руками поспешно натягивала шубейку, и ни обиженные ею Володины товарищи, ни оскорбленная еще больше хозяйка не утешали, не провожали ее. В доме нависло молчание обиды и горя, и Прасковья не нарушала больше горечи этого молчания. Она одевалась, и тихие слезы ее капали на лоскутный половик чистой и уютной, освещенной лампадкой ютанинской прихожей.

Даже тогда, когда она хлопнула дверью, никто ещё долго не вымолвил слова…

Наташа читала, стоя на крашеной табуретке коленками, а животом и пышной грудью лежа под лампой на столе, опершись локтями, подбородком уткнувшись в ладони. Немытую чайную посуду она сдвинула в кучу к противоположному краю стола, где стоял самовар. Из заклеенного бумагой стекла керосиновой лампы, висевшей над столом, налетала в комнату «галками» чёрная копоть и плавала в воздухе, как чаинки в стакане; она то и дело садилась на толстую раскрытую книгу, но Наташа не замечала ее, не чувствовала капавших на страницу собственных слез, не услышала и прихода Любы.