Тигр, тигр, светло горящий ! - Михаил Савеличев

Моисей признался старику, что я являюсь его клиентом, что горю желанием вновь приступить к работе и что мне мешает лишь самая малость, так, пустячок - все нужные материалы к книге находятся в архиве ТВФ.

- Короче говоря, - прервал свою эпопею Эпштейн, - записей там нет.

Я облегченно вздохнул.

- Но еще не все потеряно, - бодро сказал Моисей, - я все-таки разыскал место, где они пылятся.

В начале декабря 57-го года Директоратом была в срочном порядке создана команда для расследования трагедии на Европе, позже получившей название комиссии Шермана-Крестовского. Шермана я прекрасно знал - тот был закадычным другом Теодора Веймара и входил в тройку самых непримиримых ястребов Объединенных Сил. Познакомив меня с ним, Веймар посоветовал мне на будущее никогда не попадаться под валенок этого тщедушного человечка и, по возможности, точнее передавать в mass-media полученную из его уст информацию. Я следовал этим рекомендациям и никогда не жалел - через Шермана я прокачал колоссальное количество первоклассных репортажей и статей и убедился, что генерал всегда достоверен в своих суждениях и на завтрак питается врагами Отечества. На Европе мы с ним встали по разные стороны поезда под названием "Интересы Родины", да и маршруты движения у нас были противоположными.

Крестовский был юристом, возглавлял коллегию санкт-петербургских адвокатов и мог самого дьявола оправдать в глазах господа бога. Но на Европе задача у него была другая. На нас с самого начала поставили крест (я эту пикантную подробность узнал от Бориса) и в глазах вселенской общественности мы были группой затейников, чей козырь террор. Поэтому целью адвоката было лишь оправдание Шермана, после того, как он утопит нас в ближайшей полынье.

Я как последний дурак думал, что лучше нашего ястреба-миротворца для нас и быть не может, он-то, отец родной, все излечит, исцелит, вызволит верных сынов Отечества из той грязи в которую они сели, он-то накажет тех гадов, которые придумали это гнусное дело, он-то, он-то. На первых порах Шерман меня не разочаровывал и тщательно записывал мои панегирики. Ему-то я и отдал всю съемку нашей экспедиции. Потом нас приговорили к расстрелу, а имущество конфисковали.

Мне казалось, что ТВФ ни за что не расстанется со своей собственностью (все мои записи по контракту принадлежали ей), даже не столько в целях коммерческого показа (ей этого не позволили бы), сколько для последующего давления на Директорат в особо трудных для компании случаях и для чего она должна была поставить на уши весь свой юридический департамент.

Милославцев утверждал, что все так и было - на уши поставили, но под зад получили. От кого именно и сколько раз - история умалчивает, но с тех пор о европейском деле ТВФ забыла и слышать не хотела.

- Значит это все-таки действительно бесполезное занятие, констатировал я. Только теперь я понял, что очень боюсь найти эти записи.

- Ты так легко сдаешься?, - удивился Моисей, - А я хотел предложить тебе как минимум двенадцать более или менее законных методов отъема нашей собственности из когтей наших ястребов и даже согласен оплатить кое-какие издержки, которые могут при этом возникнуть.

- Например?, - принялся я загибать пальцы.

- Наиболее законный и наиболее дешевый и, скорее всего, самый безнадежный - нанять адвокатскую контору, хотя бы того же Крестовкого со товарищами. Раз уж он выхлопотал для таких божьих овечек расстрел, то уж пусть постарается вернуть тебе конфискованное барахло.

- Какой же способ самый дорогой?, - пробормотал я, вспоминая расценки этого самого дорогого адвокатского дома во Вселенной.

Заметив, что разохотившийся Эпштейн, вступивший на трудную тропу выпестования очередного бестселлера, открывает рот, я торопливо прервал его, поняв, во-первых, что другие его методы попахивают откровенной уголовщиной и, во-вторых, что мне совсем расхотелось что-либо писать.

- Спасибо, Моисей, за заботу. У меня разболелась голова, начался приступ малярии, развился кивсяк в мозгах. В общем, я тебе потом позвоню, и выключил видеофон, добавив, - если захочу.

Но несколько часов спустя я все-таки сделал еще один звонок и человек, к моему удивлению, согласился.

Итак, начинался новый день и начинался он хорошо - у меня в доме, в кое веке, гостила хорошенькая женщина, у меня болело ухо, а во рту, по всем признакам, переночевали лошади, мое воскресение как писателя не состоялось, на улице шел непонятно откуда взявшийся снег, снова ветер нагнал тучи, а морской ветер срывал последнюю листву с каштанов и кленов и гонял ее по пустынным улицам.

Одри встала поздно - в одиннадцать часов, поздоровалась со мной, виновато глядя на несчастное ухо, и заперлась в ванной, а так как санузел у меня был совмещенный, то и туалет тоже оказался занятым. Я вздохнул и поплелся варить кофе.

- Ты меня сможешь подбросить до Клайпеды?, - спросил я, когда мы допивали второй кофейник, сидя у большого окна в гостиной и наблюдая за разгулявшейся пургой.

Одри сидела в моем махровом халате, короткие мокрые волосы ее были взъерошены. Двумя руками она держала пол-литровую цветастую чашку с кофе, который по странной прихоти посолила, и, подобрав ноги под себя, уныло смотрела на непогоду.

- Конечно, - задумчиво кивнула девушка, - если ты дотолкаешь автомобиль до городской черты.

Мы помолчали. Тащиться в такой день куда-либо мне не хотелось, а тем более тащить на себе еще и одриного мастодонта. Но выбирать не приходилось меня теперь ждали, а другого транспорта под рукой не было - погода стояла нелетная.

Одри открыла книгу и прочитала вслух:

Ах, Александр Сергеевич, милый,

Ну что же вы нам ничего не сказали,

О том, как искали, боролись, любили,

О том, что в последнюю осень вы знали.

- Жаль, что на бумаге нельзя передать музыку.

- Это песня?, - удивилась Одри.

- Очень старая песня, - ответил я, - Как-нибудь я тебе дам ее послушать.

- А мне показалось, что это твои стихи, - разочаровано сказала девушка и вдруг спросила, - Тебе нравится твоя работа, Кирилл?

- А почему ты об этом спрашиваешь?, - в свою очередь поинтересовался я, следуя дурацкой журналистской привычке.

- Мне кажется, чтобы заниматься делом, которое приносит столько сомнений, несчастий, горя и одиночества, надо очень его любить.

Я улыбнулся.

- Я не так несчастен, как ты думаешь. Но ведь любимое дело и не должно нравиться. Ты его должен даже слегка ненавидеть. Любимая работа - это призвание, а всякое призвание - судьба и рок. Все люди ищут призвания, страдают и завидуют тем счастливцам, которые его уже обрели и не понимают, что призвание лишает тебя свободы воли. Ты становишься одержимым, твои мысли заполнены только работой, отнимающей все радости жизни, разрушающей дружеские, любовные, семейные связи, лишающей покоя и душевного равновесия. Ты становишься рабом своего дарования, и, как раб лампы Алладина, - ты всемогущ, за исключением одной мелочи - ты не можешь освободиться от власти этой лампы. Блаженны те, Одри, кто занимается скучным, неинтересным, нелюбимым делом - ибо они свободны. И несчастны те, кто найдя свой талант, в нем разочаровались - назад хода нет.