Современная повесть ГДР - Вернер Гайдучек

Но время еще не приспело. Еще не прошел тот вечер, когда она впервые ужинала со всей семьей. После того как выпили слабо заваренный чай и съели бутерброды, Хильда сказала:

— Чтобы всем всё было ясно. Я приехала ради Эриха. Два года я прожила без него, пока не поняла, что он значит для меня.

Без ложной стыдливости, без предрассудков рассказала она, что работала в трактире с одним парнем, и, уж как водится, не прошли они друг мимо друга. Но однажды утром, еще в темноте, она встала с постели, которую делила с тем человеком, побежала на вокзал, купила себе билет через границу и через три четверти часа оказалась здесь. Что тот городишко, что этот — от границы совсем близко. Она знала, Эрих должен быть здесь, а Бюро по делам эмигрантов находится в доме, где на первом этаже мастерская точильщика. Она беспокоилась, что Эриха может не быть в городе, что она не найдет его за отведенное ей время. Сев напротив точильной мастерской в предбаннике общественной душевой, она с надеждой глядела на дом. Днем она съедала кусок копченой колбасы и две булочки, вечером выпивала литр молока — на большее денег не хватало.

— А к ночи я шла в лес, потому что на вокзале меня бы схватила полиция.

Мать сказала, что на месте Хильды пошла бы в Бюро.

— Но они решили бы тогда, что меня прислали из рейха, что я приехала от кого-то… А кто меня знает? Я же ненастоящая эмигрантка. Меня же никто не присылал, никто никого не извещал о моем прибытии…

Через три дня появился Эрих. Она вбежала за ним в дом и, прежде чем он открыл дверь в Бюро, окликнула его: «Эй, послушай!» — потому что не знала, какое у него здесь имя. Она вообще не знала, зовут ли его в действительности Эрихом, настоящее это имя или нет.

— Неважно. Для меня он Эрих, — сказала Хильда. — Он очень исхудал. Он повернулся ко мне, и я вдруг подумала, что обозналась, такой у него был холодный, колючий взгляд. Но потом я увидела, что все же это Эрих. И как я могла прожить без него эти два года! А теперь я останусь — очень вам благодарна, что вы позволили мне жить у вас. Я возьму на себя кухню, уборку, мытье окон и стирку белья. А платить мне будете, сколько сможете. Спать я могу здесь, в гостиной, на диване.

Больше говорить в первый вечер было не о чем. Мать показала Хильде нехитрое домашнее хозяйство, договорились, что запишут ее как гостью. Отец наказал сыну, чтобы тот забыл все, что здесь услышал, а сын с любопытством и восхищением смотрел на эту здоровую молодую женщину с пышными волосами, сидящую напротив него за столом.

Он долго не мог заснуть, а ночью проснулся от шепота отца:

— Самым лучшим для Эриха было бы, чтобы она тут же отправилась обратно через границу. Ведь он сначала даже не узнал ее в темной передней и уже схватился за револьвер. Эрих сказал, чтоб она ехала обратно, но она так на него смотрела, что он все-таки взял ее с собой. А теперь переживает, клянет себя: «Может, ее кто подослал? Вдруг взяла и приехала — запросто, без задания, без предупреждения? Быть этого не может. Нужно за ней последить первое время, проверить ее. — И попросил меня: —Помоги ей, пока не прояснится».

— А у Эриха есть револьвер? — спросила мать.

— Он не должен попасть им в руки, — еще тише зашептал отец. — Забудь лучше о револьвере.

Мать сказала вполголоса:

— Она приехала только из-за любви, ни из-за чего другого, как приехала бы я, если бы тебя долго не было.

Оба замолкли, услышав, как Хильда в соседней комнате легла на диван. Она впервые спит с нами под одной крышей, подумал мальчик.

Когда все стихло, отец сказал:

— Я тоже верю, что она приехала из-за любви.

На следующий день мальчик спешил из школы домой. Хильда уже ждала его с готовым обедом. Еще ни разу в будни обед не был таким вкусным. Они смотрели друг на друга поверх тарелок и ждали, кто заговорит первым.

— Когда я вчера позвонила в дверь, ты сказал мне: «Бог в помощь». Что это значит?

— Здесь все говорят друг другу «Бог в помощь».

— И твой отец?

— В последнее время не говорит…

— А что, твоя мать имеет какое-то отношение к музыке?

— Вообще-то нет. Но ей это нужно, по ее словам.

— А зачем?

— Точно не знаю. Она говорит, чтобы развеяться.

— Вкусно?

— Да, ты очень здорово готовишь.

Она схватила его руку и пожала ее. Сердце у него застучало.

Когда она сидела вот так, беззастенчиво положив грудь на столешницу, разведя локти и навалившись всей тяжестью на стол, так что добрая его половина принадлежала ее телу, она казалась ему новой, истинной домоправительницей. Она полностью отдавалась удовольствию от еды: кончик языка нетерпеливо высовывался навстречу ложке, будто заманивая кушанье, прежде чем суп или мясо исчезали за ее полными маслянистыми губами. Мальчик хорошо мог представить себе, как эта женщина, еще храня на себе тепло другого, вскочила с постели, бросилась на вокзал и уехала на поиски любимого. И был благодарен ей за то утро и за ее смелость, потому что иначе никогда не узнал бы, что подобное встречается между людьми, никогда не сидел бы напротив нее и в нем не бродили бы такие тревожные, будоражащие мысли. Он часто думал: мир полон приключений. И вот рядом с ним, за одним столом, частица такого приключения.

Днем мать ходила по городу, пытаясь продать зерно и получить свои небольшие комиссионные. Отец сидел без дела в своей столярной мастерской, беспомощный и растерянный, читал или рисовал, раздумывая, будет ли когда-нибудь работа, потом наведывался к бывшим клиентам, которые не могли больше ему ничего заказать. Кризис усиливался. Охотнее всего отец проводил время в комнатах над точильной мастерской у эмигрантов, где слушал разговоры о положении в мире, о событиях в Советском Союзе, о Троцком, о Сталине, о новом способе строить дома, о республике Биробиджан, о Красной Армии, о положении в рейхе, о том, как развиваются события в Испании. Сколько было всего, о чем стоило думать, и что могло быть прекраснее, чем сидеть и слушать, представляя себе будущее, в котором жизнь обрела бы смысл и каждый человек имел бы работу.

Часы после обеда были для мальчика заполнены Хильдой. Она охотно рассказывала, он слушал, а когда все темы казались исчерпанными, он спрашивал ее о чем-нибудь первом попавшемся, что приходило в голову. Они обсуждали всевозможные вопросы, искали на них ответы до тех пор, пока не находили какое-то решение, которое обоих устраивало. Но стоило ему спросить Хильду о жизни там, в рейхе, как она задумчиво умолкала, и постепенно он начал избегать расспросов, хотя ничто не интересовало его так, как этот третий рейх. В мыслях своих мальчик вмешивался абсолютно во все, что касалось Хильды, но в некоторые области своей жизни она его не допускала. Она любила поесть и легко полнела, тогда переходила на одни только лимоны и худела, пока не заболевала, ее выворачивало наизнанку, и она принималась есть ржаной хлеб. То в рот не брала сладкого, то ложками пихала в себя сахар, снова жевала лимоны, вновь худела до того, что с ног валилась от слабости, но ничего не желала слышать ни о какой еде. Мальчик сидел у дивана и утешал ее. Вместе с ней он пережил ужас при виде первого седого волоса. Молча наблюдал, как она убористо исписывает листки почтовой бумаги розового и желтого цвета. Он не знал, кому предназначались письма. Она подмигивала ему, шутила, заботилась о нем. Он мог спросить ее о чем угодно, во всем с ней советовался. На все у нее был свой взгляд, свое мнение. Она стала членом семьи. Вся жизнь, казалось, сосредоточилась в гостиной, где она и спала.

Время от времени Хильда отправлялась на встречу с Эрихом. Мальчик с нетерпением ждал ее возвращения. Найти Эриха было нелегко, иногда невозможно. Неделями от него не приходило известий. Тогда Хильда становилась тихой, говорила лишь самое необходимое, часами сидела в тесном углу между плитой и мойкой и смотрела пустыми глазами во двор. А то вдруг вскакивала, будто пытаясь стряхнуть мучительные мысли, варила себе ячменный кофе или чистила кухонным ножом яблоко и безучастно отправляла в рот кусок за куском. Потом бросалась стирать, три дня подряд стирала в деревянном чане, полоскала, отбеливала, отжимала, вешала, гладила, носила корзинами белье на чердак или в гладильню. Вносила во все комнаты движение и сумбур, а потом сама залезала в чан, мылась, долго сушила копну черных волос, надевала единственное выходное платье и исчезала. Дня через два возвращалась — сияющая, юная, красивая, сильная. Насвистывая песенку, целовала мальчика влажными приоткрытыми губами и в сотый и в тысячный раз благодарила Томаса и Йоханну за то, что они приютили ее. Но иногда она возвращалась с глазами, полными слез, тихо говорила с матерью, пока у той тоже не влажнели глаза. Отец пытался разогнать плаксивое настроение, укорял Хильду — она, дескать, не ребенок и должна взять себя в руки, ведь от ее слез сил у Эриха не прибавится, да он, видит бог, занят кое-чем поважнее женских слез: стоит ему допустить хоть малейший промах, хоть небольшую ошибку в работе, — можно себе представить, что его ждет.