Спендиаров - Мария Спендиарова

Когда он пришел в первый раз на репетицию, прошлое обступило его со всех сторон в лице старых оркестрантов. Их «а помните, Александр Афанасьевич?» не смолкало до тех пор, пока композитор не постучал о пюпитр дирижерской палочкой, возвращая музыкантов к настоящему.

Отвлечься от музыкального действия было уже невозможно. «Как только мы начали играть, — рассказывал гобоист Митин, — мы почувствовали в Спендиарове пламенного творца. Он творил вместе с нами, подчиняя нас своей огромной творческой силе и безраздельно властвуя над нами. Это был уже не тот мягкий, добрый человек, который до начала репетиции с сердечным участием выслушивал наши рассказы о пережитом. Это был неумолимый тираня

Он не потерял себя в годы лишений — напротив, душевные силы его несказанно возросли. Это поняли и музыканты, и бывшие соратники его по музыкально-общественной деятельности, и вся публика — старая и новая, переполнявшая Стахеевский сад, где состоялось его выступление[76].

«Невероятный был концерт, — вспоминал дирижер Орлов. — Успех был громадный! Собралась масса народу: жители татарских деревень, ялтинцы, приезжие…»

Устремленный во время исполнения «Атаки» вперед, азартный, неумолимый, композитор не обернулся на взрыв рукоплесканий, раздавшийся после того, как музыка отзвучала. Весь как-то сникнув, он взялся рукой за сердце. В оркестре засуетились. До первых рядов донесся запах валерьяновых капель, а через мгновение, когда публика была успокоена властным жестом пришедшего в себя дирижера, зазвучала ликующая музыка «Победоносного возвращения Татула».

В перерыве между двумя отделениями Спендиаров принимал приветствия ялтинцев. Скользя усталым взглядом по лицам выступающих, он, казалось, не узнавал себя в блестящих метафорах, которыми были пересыпаны их речи. Но, проникнутые неподдельной сердечностью, речи эти постепенно оживили композитора. Внимательно выслушав поднявшегося на эстраду старого оркестранта, он заключил его в свои объятия.

«Маэстро, — начал оркестрант столь тронувшую композитора речь, — мы, артисты-музыканты, счастливы тем, что на нашу долю выпала честь исполнить в первый раз под вашим личным управлением последнее ваше выдающееся произведение.

Вы не только прекрасный музыкант, талантливый композитор, творения которого мы любим, но и прекрасный человек. Нежность, разлитая в ваших звуках, вытекает из нежной вашей души.

Те моменты, которые провели вы с нами в черновой работе на репетициях ваших произведений, не забудутся нами. Эта любовь, эта пламенная любовь к музыке, вера в магическую ее силу спаяла нас с вами, дорогой маэстро, на долгие годы.

Слава большому художнику, гениальному композитору, прекрасному маэстро. Слава!..»

По давно установившейся традиции новое сочинение Спендиарова, исполненное впервые в Ялте, должно было во второй раз прозвучать в Петрограде. Подчиняясь ей, Александр Афанасьевич выехал в середине ноября в Петроград.

Был мокрый, хмурый день, когда потертая пролетка остановилась у подъезда дома № 10 по Казанской улице. На запорошенных снегом ступенях не видно было следов человеческих ног. Александр Афанасьевич поднялся по черной лестнице. Выпустив на лестницу кухонный чад, ему открыл сам Глазунов.

Друзья обнялись, не обмолвившись и словом о перемене, происшедшей с ними за годы разлуки. По неосвещенному коридору, в котором оба натыкались на мебель, сундуки и горы нот, Глазунов провел Спендиарова в единственную теплую из оставшихся у него после самоуплотнения комнат.

Музыканты уселись за маленький круглый столик.

Чокаясь с другом и не спуская с него заботливых глаз, Александр Афанасьевич выслушивал его жалобы на хроническую усталость и на полную невозможность сосредоточиться, чтобы закончить задуманные сочинения.

Воспользовавшись учтивым вопросом Александра Константиновича о здоровье Варвары Леонидовны, Спендиаров попытался развлечь его рассказами о судакских происшествиях. Но Глазунов не оживился. Александр Афанасьевич перешел на тему о Петроградской консерватории и упомянул о музыкальных вкусах современной учащейся молодежи. В глазах Александра Константиновича зажегся мрачный огонек. Огонек превратился в пламя, когда Глазунов заговорил об опасности для отечественной музыки со стороны ультралевых течений. На его одутловатом лице появились красные жилки, прядь волос прилипла к вспотевшему лбу.

Наконец наступил момент, о котором Александр Афанасьевич не переставал мечтать в дни разобщения Крыма с севером, когда его единственной советчицей была Софья Яковлевна Парнок. Оба композитора сели за фортепьяно, и способность Александра Константиновича к отдаче себя нашла свое выражение в страстном увлечении, с которым он принял новое произведение друга.

Все, кто встречал Александра Афанасьевича в эти пасмурные ноябрьские дни, восхищались его немеркнущей жизнерадостностью.

— Он словно солнышко освещал нашу квартиру, — рассказывала дочери Спендиарова прикованная болезнью к постели Елена Павловна Глазунова, — в его присутствии даже Сашенька становился веселее.

Навещая старых знакомых, Спендиаров оставлял им билеты в Петроградскую филармонию, где должно было состояться его концертное выступление. Они запомнили и рассказали автору этой книги все подробности петроградского концерта Спендиарова.

Несмотря на объявление в афишах: «Зал отапливается. Верхнее платье снимать обязательно», в бывшем Дворянском собрании было так холодно, что приходилось кутаться в порыжелые меха и ставить замерзшие ноги на перекладины передних кресел. В первом ряду, у самого дирижерского пульта, сидели Глазунов, Налбандян и Оссовский. Неподалеку от них — Штейнберги и Софья Яковлевна Парнок. В середине зала, где благодаря акустическим условиям особенно хорошо звучала музыка, ее сосредоточенно слушал Жорж Меликенцов — постаревший и сильно похудевший, отчего его большие черные глаза казались еще больше и печальнее. После «Трех пальм» исполнялся «Персидский марш». Как вспоминал потом Налбандян, Глазунов шепнул ему на последних аккордах: «Какая прелесть Спендиаров, какой аромат в его музыке!»

И вдруг Александр Афанасьевич стал клониться на стоящий рядом пульт скрипачей, тотчас же вскочивших, чтобы оказать ему помощь. Публика видела, как вслед за Спендиаровым, уведенным под руки двумя оркестрантами, в дирижерскую комнату прошел Глазунов. В зале зашелестел беспокойный шепот. Ничего утешительного не сулило мрачное выражение лица Александра Константиновича, спустившегося по ступенькам эстрады, чтобы вновь усесться на свое место. И вдруг в дверях дирижерской появился бодрый, широко улыбающийся Александр Афанасьевич.