Прорыв из Сталинграда - Лео Кесслер

— У меня за всю жизнь не было ни одного друга, — желчно произнес крохотный лейтенант. — Вот почему я и оказался в конце концов в этом дерьмовом месте.

Фон Доденбург подумал, что пришло время ему самому вступить в разговор. Растянувшаяся по дороге колонна бронетехники «Вотана» находилась в опасности — стоило только артиллерийским наблюдателям русских засечь их, и на их головы тут же обрушится лавина снарядов.

Куно достал из кармана серебряную фляжку и протянул ее низкорослому лейтенанту:

— Держи, лейтенант. Это должно хотя бы чуть-чуть развеселить тебя.

— Меня теперь уже ничего не развеселит, — мрачно пробормотал лейтенант и, не выказывая никакого удивления, принял фляжку с коньяком из рук майора-эсэсовца. Такое впечатление, что этого человека уже не могло удивить ничего — на всем белом свете.

— Как ведут себя русские? — спросил фон Доденбург. — Агрессивно?

Лейтенант покачал головой:

— Нет — если мы, конечно, не тревожим их. Но они явно готовятся к последнему решительному наступлению. Ночью к ним постоянно подвозят боеприпасы и оружие. И слышно, как они, пьяные, горланят песни в траншеях. А всем известно, что им всегда щедро выдают водку перед тем, как бросить в наступление.

Фон Доденбург кивнул. Он был во всем согласен с этим потрепанным жизнью и войной щупленьким лейтенантом.

— А для нас найдется место в этой деревне, чтобы переночевать? — спросил он. — Мы уже совсем измучились. Нам нужен отдых.

— Места здесь полно. У меня самого в подразделении осталась лишь полудюжина инвалидов да пара щенков-молокососов. Так что здесь полно места даже для таких здоровяков, как вы.

— А как нам лучше войти в деревню, чтобы не привлекать внимания русских?

— Двигайтесь по этой дороге с двухминутным интервалом. Старайтесь ехать как можно тише. Иначе русские действительно могут обрушить на нас всю мощь своей артиллерии, а я этого совсем не желаю. После шестнадцати ноль-ноль нельзя разводить никаких костров. Это означает, что к этому времени вы уже должны успеть пообедать. В темное время суток также категорически запрещено передвигаться по деревне. У нас здесь ночью такой порядок: мы сначала стреляем, а уж потом задаем вопросы.

Фон Доденбург улыбнулся, а Шульце прорычал:

— Бьюсь об заклад, этот парень питается на завтрак одними бритвенными лезвиями.

Маленький лейтенант посмотрел на здоровяка Шульце снизу вверх и очень серьезным голосом произнес:

— И, пожалуйста, постарайтесь обойтись здесь без всякого этого вашего эсэсовского героизма. Лично я очень хочу дожить хотя бы до конца этой недели. Мы еще увидимся. — Он приложил правую руку к женскому шарфу, обмотанному вокруг своей головы, и спрыгнул в щель, точно мышка, юркающая в свою нору при первых признаках приближения кота.

Через несколько минут бронетранспортер фон Доденбурга осторожно въехал в полуразрушенную деревню. Она представляла собой обычное скопление старых изб, сгрудившихся вокруг облупленного Дворца культуры, стены которого украшали выцветшие росписи, изображавшие счастливую жизнь советских колхозников. Неподалеку находилась старая, пришедшая в упадок православная церковь. Весь немецкий гарнизон этой деревни состоял из нескольких старых солдат вермахта, вооруженных трофейными французскими винтовками, и пары юнцов, которым на вид было чуть больше семнадцати. Взглянув на них, Матц презрительно проронил: «Да это же дерьмо, а не солдаты! Стоит только хорошенько перднуть в их сторону, и они все повалятся!»

Шульце кивнул, и их машина направилась в сторону Дворца культуры.

— Если русские перейдут в наступление, все эти солдатики немедленно драпанут отсюда. И если это все, что осталось здесь у вермахта, то наши дела очень плохи, Матц.

— Согласен с тобой, Шульце, — со вздохом промолвил роттенфюрер.

Вполуха прислушавшийся к ним фон Доденбург не мог не признать то, что это чистая правда. Судьба немецких войск, запертых в Сталинградском котле, действительно была предрешена, и конец приближался неумолимо.

Наступила ночь. Бойцы «Вотана» уже успели высушить свою одежду и отогреться. Они поужинали, и теперь большая их часть спала на соломе, расстеленной на полу Дворца культуры. Однако фон Доденбург не мог заставить себя отдыхать. Его голова была переполнена ужасными мыслями о том, что случилось по вине Стервятника с несчастными «фронтовыми подстилками». Все это клокотало и требовало излияния, и Куно знал, что только сейчас можно поднять этот вопрос в разговоре со штандартенфюрером Гейером. Завтра они столкнутся с наступающими русскими частями, и тогда будет уже поздно говорить об этом.

Фон Доденбург побрился — впервые за последнюю неделю. Почистив форму — настолько, насколько это вообще было возможно в условиях, в которых он находился, — он вышел из Дворца культуры на обжигающий холод. Звезды ярко сияли на небосклоне.

Штаб Стервятника располагался в одной из изб рядом с церковью. Фон Доденбург подошел к дому и сказал стоявшему у дверей часовому:

— Можешь пойти и погреться на пять минут. Под мою ответственность.

Штурмбаннфюрер не желал, чтобы кто-то услышал то, что он собирался сказать сейчас Стервятнику.

Удивленный этой неожиданной поблажкой, часовой поспешил в ближайшую теплую избу. Он весь замерз, и его не требовалось уговаривать дважды.

Коротко постучав, фон Доденбург дернул дверь и вошел в штабную избу.

В избе, помимо Стервятника, находился Крадущийся Иисусик, что-то говоривший своему патрону. Гейер слушал его со скучающим видом, точно ему было совсем неинтересно то, что сообщал ему адъютант.

Отдав им обоим честь, фон Доденбург посмотрел на Крадущегося Иисусика и произнес:

— Гауптштурмфюрер, я хочу, чтобы вы стали свидетелем того, что я сейчас скажу.

У Крадущегося Иисусика от удивления отвисла челюсть.

— Свидетелем… свидетелем чего? — пробормотал он. А Стервятник уставился на фон Доденбурга с таким видом, точно увидел его впервые в жизни.

Не глядя на адъютанта, фон Доденбург бросил прямо в лицо своему командиру:

— Хочу проинформировать вас, господин штандартенфюрер, что, как только мы выберемся к своим, я собираюсь предъявить вам ряд обвинений.

Гейер воспринял эту новость с удивительным спокойствием.

— Понятно, — тихо проговорил он, — и каковы же будут эти обвинения?

— Обвинение первое, господин штандартенфюрер: дезертирство перед лицом противника. Вы отдали приказ нашему подразделению отойти, не получив на этой санкции от вышестоящего начальства.

На Стервятника это не произвело никакого видимого впечатления.

— Полагаю, фон Доденбург, вам отлично известно, почему я так поступил. Я уже излагал вам свои доводы. Что еще?

— Есть кое-что еще. — Фон Доденбург почувствовал, как в груди у него неудержимо вскипает ярость; на его правом виске задергалась жилка. Но он старался держать себя в руках. — Вы бросили на произвол судьбы колонну женщин-военнослужащих из вспомогательных частей вермахта, которые встретились вам по пути. В результате все эти женщины были изнасилованы, а затем убиты русскими казаками.

Это обвинение фон Доденбурга, судя по всему, достигло своей цели. Стервятник внезапно резко выпрямился. Лицо его побагровело.

— Что вы сказали, штурмбаннфюрер?

Фон Доденбург повторил свое обвинение. «Ну, теперь-то этому наглому выскочке точно конец: Стервятник немедленно разжалует его в ССманны», — подумал про себя Крадущийся Иисусик.

— Разве у вас есть какие-либо доказательства для того, чтобы подкрепить столь смехотворное утверждение? — закричал Гейер.

— Мне удалось спасти одну женщину из числа тех, что вы бросили по дороге. Сейчас она находится среди нас — и подтвердит все, о чем я только что сообщил вам. Это могут подтвердить и мои бойцы. Они все были там, где казаки расправились с нашими женщинами.

Неожиданно фон Доденбург почувствовал, как к нему полностью вернулось ледяное спокойствие. Так всегда случалось с ним в самых критических ситуациях.

Несколько секунд Стервятник обдумывал его слова, поглаживая свой огромный нос. Он всегда машинально делал это, когда оказывался в трудной ситуации. Затем он рявкнул:

— Адъютант, приведи сюда эту женщину. Быстро!

Крадущийся Иисусик выбежал из штабной избы. Дождавшись, когда он исчез, Стервятник мягко проговорил:

— Фон Доденбург, вы же мой заместитель. Второй по старшинству офицер в батальоне. И вы не можете не знать, что, если мне будет предъявлено официальное обвинение в дезертирстве перед лицом противника, то это неминуемо навлечет самые серьезные последствия и на вас тоже?

— Возможно. Но я всегда смогу сослаться на то, что мне просто приходилось выполнять ваши приказания. — Фон Доденбург выдавил улыбку. — Разве не так говорят все немцы, когда попадают в беду? «Мы лишь выполняли чужие приказы!»