Соседи (СИ) - Drugogomira

Помнит, как не осознавая саму себя от ужаса, пытаясь справиться с приступом захлестнувшей её паники, распахнула створки окна настежь, выскочила за периметр собственной комнаты и захлопнула за собой дверь, впопыхах забыв на постели книгу и телефон. В гостиной, помнит, ночевала – на мамином диване. А потом ещё несколько дней боялась заходить к себе – всё ждала, что мотылек этот сейчас выползет нежданно-негаданно из какой-нибудь щели и упадет ей прямо за шиворот.

Она на дух не переносит макро-съемку. Каждый раз, натыкаясь на такие фотографии, прячется, прикрывая ресницы и пытаясь дышать глубже.

— Малая, ты как? Оклемалась?

Отдавшись жутким воспоминаниям и размышлениям о благих намерениях, которыми оказалась вымощена дорога известно куда, Уля даже не заметила, как на сцене сменились главные действующие лица, не отследила, как Вадим вышел. Как давно он вышел? Говорил ли он что-то напоследок или нет? Где он сейчас? Судя по доносившимся из-за стенки звукам – всё тут же.

Неуверенно кивнув, перевела взгляд на соседа. Тот подпирал плотно закрытую дверь спиной, словно в дверь эту прямо сейчас билась целая туча мохнатых крылатых тварей. Сожаление о случившемся считывалось с его лица, но оттенок оно имело другой – не тот, что Уля засекла понедельничным утром, когда он извинялся за то, что она не выспалась. В этот раз к сожалению примешивалось ясно читающееся в расширенных зрачках беспокойство, и её в её полукоматозном состоянии, её, которая и без того не могла найти себе места после пробуждения, потому что первое, что увидела перед собой – это лицо, – её, встревоженно и бестолково копающуюся в своей памяти в попытке поднять на свет забытое и похороненное, откинуло вдруг на годы назад. В туман.

То же выражение лица. В той же комнате… Те же двое. Тот же сезон за окном. И даже время суток – то же, предзакатное… Что это? Еле-еле уловимое, призрачное… Давно забытое, но вот-вот готовое прорваться на поверхность из недр памяти… Что-то же там было… Похожее… Где та ниточка, за которую надо потянуть, чтобы добраться? На какую глубину копать? Где оно?!

Сердце тревожилось, губы скривились, ресницы распахнулись и захлопали, смаргивая накатившие эмоции. Егор понял её неверно:

— Ничего не болит? Голова не кружится? Может, скорую тебе вызвать, вдруг сотрясение?

— Я в норме, правда, — мотнула она головой, изо всех сил цепляясь за проявляющуюся и тут же ускользающую в никуда картинку. — Не беспокой… не беспокойтесь.

— Думаю, нам ещё долго развлекаться, — хмыкнул Егор. — Если хочешь, иди ко мне,  — «К тебе?» — Коржу компанию составишь. Для тебя там сейчас будет безопаснее.

«Домой, в смысле?»

Ну конечно… Котелок совсем не соображает. К нему, значит? Идея неплохая, но – очень плохая, очень. Свежи ещё воспоминания об их с матерью разговоре, и вроде отвоевала право, но тут – совсем другое.

— Скоро мама придет… Дочери нет, а в квартире инсектарий{?}[место, где разводят бабочек], — прикусив губу в смутном предвкушении грядущего выноса мозга, мрачно возвестила Уля.

Егор усмехнулся, впрочем, довольно добродушно.

— Где слов-то таких понахваталась? За мать не волнуйся, если придется, как-нибудь выкрутимся. Но мы должны успеть.

«Ты просто не слышал, что она тогда о тебе говорила!»

В голове, отвлекая от поисков канувшего в забвение события, вновь зазвучал расстроенный мамин голос. Уля судорожно цеплялась за готовую раствориться в тумане ниточку к воспоминанию, и пока реальность помогала ей удерживать один её конец в своих пальцах. Вот она – на кровати. Вот он – у двери. Вот давно преодолевшее зенит солнце, и детвора вопит на детской площадке… Вот же… Почти. Почти… Кажется, ещё несколько минут тишины и покоя, и она его схватит, свое воспоминание, и картинка проявится… Но зависать посреди разговора как минимум невежливо: могут неправильно истолковать. Вадим вот, может, уже… И так откровенно пялиться невежливо тоже – всему же есть предел. Сейчас поймет ещё ведь, что ей дело есть. А она уже лет тринадцать живет так, словно ровным счетом никакого – нет. Уже лет тринадцать, как всех вокруг себя убедила и сама в это свято верит.

Верила. И нормально ей вроде жилось. Пока одним солнечным майским утром он не ворвался сюда – за солью. Пока одним июньским днем, променяв свои дела на нужды баб Нюры, не ворвался уже в её мысли. Пока сама не оказалась у него в квартире, и на неё неожиданно не обрушилось цунами прошлого. Пока не обнаружила себя с сырниками у его двери. Пока не увидела в парке, а потом – на собственном пороге. Она ведь даже, пользуясь отсутствием мамы, ходила потом к нему, аж дважды, стучалась, каждый раз придумывая под эти походы галимые предлоги, один раз даже специально наструганный салат с собой прихватила. Но ей не открыли. Хотя мотоцикл и стоял во дворе. И Корж как одержимый ломился на балкон, корёжа когтями пластиковую дверь. Мама упорно закрывала коту ход, а Ульяна упрямо открывала, интуитивно чуя, что Коржика нужно отпустить, куда там ему надо. Четыре ночи кряду её питомец не приходил домой.

Уля отвела глаза, нахмурилась:

— Нет, я тут останусь. — «От греха подальше» — Но вы успейте, пожалуйста… Я бы помогла, но не могу на них спокойно смотреть, не то что касаться.

— Я помню.

«Помнишь?..»

«Помню», — последовал молчаливый ответ. Иногда для того, чтобы говорить, язык ведь не нужен. Егор с его талантом общаться одним взглядом всегда был тому ярким подтверждением. В детстве Уле вообще казалось, что он один её и понимает. Ну и Юлька – и Юлька, конечно же…

«Правда помнишь такую фигню? Столько лет прошло…»

Чуть приподняв брови, лишь глазами спросил: «Есть сомнения?». Однако же вслух произнес совсем другое:

— Ладно, приходи в себя. Если станет хуже, дай знать. А мы пока там закончим.

...

Дверь за ним давно закрылась, а она так и продолжала сидеть в оглушающем смятении. Полжизни, всю сознательную жизнь ты живешь, уверенный в том, что человек, который когда-то что-то в ней значил, вычеркнул тебя из собственной вместе со всеми воспоминаниями. Выбросил, как ненужное барахло. Как лишний груз, как надоевшие книги и мебель. Всё забыл.

И тут внезапно, как кувалдой по голове…  Осознаешь вдруг, что-то где-то там, где-то глубоко внутри, возможно, очень далеко, очень глубоко, но он всё-таки сохранил местечко и для тебя. Сохранил что-то на память о вас. Что-то глупое, совсем, на взгляд постороннего, не важное, не значительное, не существенное. Но очень важное, значительное и существенное лично для тебя.

Ведь человеческий мозг бережёт воспоминания лишь в том случае, если отпечатавшиеся на них моменты оставили след, верно? Если другой человек оставил свой след? В противном случае нейроны стирают информацию как ненужную, чтобы заполнить освободившуюся память новой – так мало места, так ничтожно мало места для того, чтобы держать в голове всё подряд…

Всё же сохранил. А ты была уверена, что нет. А ты сама, захлебнувшись праведной обидой, давным-давно всё стёрла, запихала в самый дальний, забытый Богом угол, и сейчас вернуть себе драгоценные моменты стоит тебе великого труда. Всё-таки справилась – всё-таки вытащила из небытия, стряхнула вековую пыль, вспомнила.

Всё-таки вспомнила.

Тебе семь. Ты самая несчастная, самая зелёная на всём белом свете девочка. И на градуснике сорок. Где ты посреди лета умудрилась подхватить ветрянку, вопрос хороший, мама сказала, на то она и ветрянка – через форточку влетать. Ты на двухнедельном карантине, с кухни который час раздается грохот посуды, папа на работе, за окном проносятся тёплые деньки, и детский гомон на площадке под окном для тебя – пытка похлеще пытки чесоткой, охватившей тело с макушки до самых пят. Расчесывать волдыри, плакать от вселенской несправедливости и на улицу, к Юльке, – всё, чего ты хочешь. Чувствуешь себя брошенной, всеми забытой, никому не нужной, уродиной и вообще… Жизнь с концами катится в тартарары.

Егору тринадцать. У него компания, какие-то там кружки, ему определенно есть чем  заняться. Сложив ноги по-турецки, он сидит в старом продавленном кресле аккурат напротив твоей кровати и с выражением в разноголосицу читает комикс, только-только купленный в каком-то ларьке. Хмурится и дает нужных интонаций там, где необходимо это сделать, а все персонажи-женщины пищат тоненьким голоском. Умора! А в другой раз прикрывает дверь, чтобы мама не засекла, и с заговорщицким видом достает из кармана безразмерной толстовки сливочный стаканчик. Твой нос чует хорошо уловимый вблизи, давно привычный запах сигарет. Это большой секрет для вашей с ним очень маленькой компании, и ты охраняешь его строже, чем свои собственные. Он то и дело одёргивает тебя, когда твоя рука на автомате тянется к зудящим пузырькам, и грозится сбегать домой за зимними варежками или боксерскими перчатками. Развлекает пустой болтовней, и ты, развесив уши, слушаешь и вставляешь до фига «умные» комментарии. У вас, блин, серьезный диалог!