Warhammer: Битвы в Мире Фэнтези. Омнибус. Том 2 - Гэв Торп

— …но это дело больше не носит личный характер. Я крайне огорчен тем, что мне придется убить его…

Фон Тухтенхаген застыл. Его дряблое лицо превратилось в маску страха, а в уголках глаз показались слезы. Он не был готов. Он был заспан и небрит. Леос потер гладкий подбородок тыльной стороной ладони.

— …однако была затронута честь дамы.

Прошлой ночью на балу, который устраивал фон Тассенинк, Леос услышал, как фон Тухтенхаген обсуждал сестру виконта с жрецом Ранальда. Он сказал, что Эммануэль фон Либевиц похожа на крольчиху, но не внешне, а поведением.

— И моей семьи.

Катаец смуро кивнул. В действительности ему не требовалось передавать слова виконта.

— Леос, у меня есть деньги, — взмолился граф. — Не нужно доводить все…

Холодная ярость сверкнула в глазах виконта. Такое предложение не делало чести даже фон Тухтенхагену. Его род был включен в реестр недавно, менее века назад, благодаря Матиасу IV, и до сих пор члены знатной семьи боролись с пережитками своего купеческого прошлого. Фон Либевицы сражались бок о бок с Зигмаром на заре Империи.

Леос поднял меч, чуть согнул колени и отвел назад левую руку.

— Вы приняли условия поединка, — послышался высокий мелодичный голос Диен Ч'инга. — Это дело чести, которое два джентльмена должны решить между собой. Никто иной не имеет права вмешиваться.

Фон Тухтенхаген дрожащей рукой поднял клинок, и Диен Ч'инг поправил оружие — так, чтобы его острие оказалось точно напротив острия меча виконта.

— Участники поединка продолжат драться, пока конфликт не будет исчерпан.

— До первой крови? — с надеждой спросил фон Тухтенхаген.

Леос покачал головой, с нетерпением ожидая начала боя.

— Победителем будет считаться тот из противников, который останется в живых по окончании дуэли.

Диен Ч'инг вытащил из рукава шелковый платок, на котором были вышиты драконы.

Когда шелк коснется полированного деревянного пола, поединок начнется.

Катаец поднял руку.

Графиня Эммануэль фон Либевиц, выборщица, мэр Нулна и глава Нулнского университета, внимательно изучала свое лицо в зеркале. Заметив случайный волосок между изящных бровей, она выщипнула его.

— Ну вот, — сказала красавица. — Отлично.

Евгений Ефимович устал носить капюшон. Прошлой ночью он послал Респиги за новым лицом, но слуга до сих пор не вернулся.

В верхней комнате «Священного молота Зигмара» он выступал перед самыми рьяными последователями революционного движения. Принц Клозовски, радикальный поэт, как обычно, сидел, развалясь с сигаретой во рту. Его борода была умышленно всклокочена. Стиглиц, бывший наемник, который прежде воевал вместе с Вастариенскими завоевателями, ощупывал обрубок своей левой руки и по привычке тихо постанывал. Лицо мужчины покрывали бесчисленные шрамы, результат частых столкновений с угнетателями-аристократами. Профессор Брустеллин, которого недавно выгнали из университета, протирал круглые очки и время от времени прикладывался к своей неизменной, всегда полной серебряной бутылочке. Ульрика Блюменшайн, ангел черни, расчесывала длинные спутанные волосы перед зеркалом. Эти люди хотели низложить Императора. Они верили, что это приблизит наступление эпохи справедливости для простых людей, но Ефимович знал, что переворот приведет только к политическому вакууму и триумфу Тзинча.

— Мы должны воспользоваться случаем, — сказал он, — и выжать из ситуации все, что возможно…

— Однако где доказательства, — усомнился Брустеллин, — что Тварь принадлежит к ненавистному высшему классу?

Ефимович принялся терпеливо объяснять:

— Разумеется, доказательств нет. Они были уничтожены прислужниками Императора.

— В этом преимущество уничтоженных доказательств, — добавил Клозовски с ироничной улыбкой. — Их не нужно искать.

— Помните, капитан портовой стражи Дикон что-то сжег на месте преступления? — спросил Ефимович. — Это и были наши доказательства.

— «Пепел стыда», — объявил Клозовски. — Вот как я назову свое следующее стихотворение. Я напишу его, сделаю копии и разошлю до наступления темноты. Завтра к этому времени его будут исполнять в каждом трактире на десятки разных мелодий.

Брустеллин усмехнулся, не впечатленный обещаниями коллеги.

— Побольше стихов — вот что нужно революции!

Поэт разозлился:

— Тупоголовый зануда! Мои стихи помогут больше, чем любой из твоих пыльных трактатов. Поэзия существует для народа, а не для ученых с перемазанными чернилами пальцами и иссохших, глупых жрецов.

— Меня высекли, вы знаете, — сказал Брустеллин, развязывая галстук и готовясь продемонстрировать рубцы, оставшиеся после экзекуции, которой его подвергли, прежде чем выгнать. — Я преподавал двадцать лет, а этот молодой болван Шейдт приказал меня высечь и выбросить на улицу.

Профессор начал расстегивать рубашку, но собравшиеся попросили не снимать ее. Они уже много раз видели истерзанную спину философа.

— Тебя высекли, а Стиглица изувечили и лишили руки, — фыркнул Клозовски. — Однако только меня повесили ненавистные аристократы…

Драматично, натренированным жестом, он размотал шарф и показал шрам. Веревка оказалась старой и порвалась, вместо того чтобы затянуться на шее Клозовски. Поэт написал несколько стихотворений, посвященных своим переживаниям.

— Можно сказать, я лицом к лицу встретился с богами! — воскликнул он. — И они были трудягами, как и все мы. Не плутократами и расфуфыренными франтами.

Брустеллин пробормотал что-то о надменности принцев. Клозовски топнул ногой, как капризный ребенок. Он терпеть не ног, когда ему напоминали о его благородном происхождении, хотя сам с большой неохотой опускал титул перед своим именем.

— Ты не можешь отрицать, что я пострадал вместе с моими трудящимися собратьями, профессор. Я прошел через грязь и унижения, как лучшие представители рабочего класса.

Ефимович простер руки, и революционеры прекратили спор.

— Тварь — это лучшее, что случилось в городе со времени налога «с большого пальца», — провозгласил он. — Наконец-то люди разозлились на своих господ. Их гнев — наша сила.

— Плохо, что Тварь убивает только бесполезных шлюх, — заметила Ульрика. — Народное негодование вспыхнуло бы с новой силой, если бы убийца охотился на достойных работящих женщин. Хороших матерей или их драгоценных дочек. Или, может, на жриц Верены.

— Это можно организовать, дорогая, — согласился Ефимович. — Простые люди винят Тварь со всех преступлениях, которые совершаются в городе. Если несколько смертей могут оказаться полезными с политической точки зрения, у нас найдутся люди, которым мы можем поручить эту задачу.